Новый Мир ( № 6 2008)

историю девушки Элизабет

узнайте из этой книжки.)

В американском университетском городке

с товарищем моим, доктором, практически фаустом,

делили жилище мы в коробке,

этот метод застройки зовут таун-хаузом.

После “круглого стола” на “вечерний обед”

мы были приглашены,

присутствовавшая на кр. столе хрупкая девушка Элизабет

ангажирована была нами, почему, объяснять это мы не должны.

На сл. день то-сё, пятое-десятое,

ноутбуки, интернет, проверка почты.

Что делают парни, — пишет нам патлатая

Элизабет, — этой славной ночью?

Давай, заходи! — пишу я в ответ,

парни пьют пиво, велком,

а было уж за полночь, Элизабет

вряд ли уж явится, верно.

А было поскольку уж где-то час,

стал я, открыв тетрадку

одну историю сгоряча

набрасывать

а на душе было неспокойно и гадко.

Я завел разговор с доктором, моим другом и соседом

по поводу происхождения царапин на бедрах и локтях Элизабет, —

что она нам объяснила — упала на землю

с дерева, желая на нем сфотографироваться... — Э-э, нет... —

отвечал мне задумчиво доктор, — это синдром мюнхаузена...

когда больной наносит себе травмы и выдумывает истории про них...

Мы замолчали, стало тихо в нашем таун-хаузе

и в тишине раздался стук в нашу дверь, он был тоже тих.

Я открыл дверь, был второй час ночи.

На пороге стояла Элизабет,

обернувшись, она кому-то махнула рукой,

взревел мотор и белая машина уехала быстро очень.

Так был окончательно разрушен мой граничащий с безумием покой.

Втроем мы выпили все пиво, потом бутылку виски,

ведя разговор в основном о рифме Элизабет — донтфоргет,

и, поскольку до бензоколонки было близко,

пошли проверить, работает ли магазин — оказалось, нет,

не работал магазин и на другой бензоколонке,

и на третьей, а в ночной забегаловке торговали

всем чем угодно, только не алкоголем.

Я порядочно разочаровался в этой американской девчонке

и синдромом мюнхаузена был немного обеспокоен:

может быть он заразен? Я много выдумывал, шутил...

и вот, в конце концов, пожелал Элизабет спок. ночи.

Беспокойство, которое я все это время растил, —

всем вам знакомое чувство, когда

даже от красивой

девушки

хочешь

сделать ноги.

Бай-бай, мисс американ пай,

придя домой, мы поняли, что у нас кое-что исчезло.

У каждого из нас ноутбук пропал.

Кроме того, у доктора исчезла сумка, где были оба паспорта,

фотоаппарат и mp3-плеер.

Была открыта дверь на нашем балконе,

воры залезли, несмотря на то,

что в обоих этажах горел свет

и тут я вспомнил фильм фотоувеличение Микелянжело Антониони,

и спросил доктора, слушай, а ты случайно не фотографировал Элизабет?

И хотя американцы знакомые нам потом говорили,

что мы лохи, что это неоттраханной шлюхи месть,

мы грустно улыбались, мы знали, есть или —

или синдром мюнхаузена а или и покруче жесть.

Да и сам я с этим рассказом словно мюнхаузен!

а вы думаете, во врет, вот обманщик,

вот что он привез нам вместо баблгама и левистрауса

дурную историю об американской наркоманше.

А у меня все не идут из головы — знаете кто? белки!

Им там можно все, они уничтожили крыс и прыгают повсюду,

и упавшая с дуба Элизабетка

пугает меня и в связи с этим тоже... почему-то...

*     *

   *

внутри дома двор, в нем так пусто,

центр, выселены все артисты,

у нескольких джипов делят капусту,

на подоконнике цветут декабристы

спортивный клуб, бар с индийской кухней,

я табачком затягиваюсь смолистым,

кем быть мне знаю, я стану Кюхлей,

буду и я теперь декабристом

осень в глаза мне желтым купажем,

век тебе прятаться, дорогой мой,

за спины гвардейского экипажа

которые есть эти евроокна

дети играют в песочнице рядом

с домом, в котором цветут декабристы,

где на стене давно накорябал

смешное кто-то из местных артистов

Предполагаем жить

Глава VI

“У НАС СВОЯ ЖИЗНЬ”

Они уехали скоро, Клавдия и Николай. Собрались, позавтракали, и покатила старая машинешка, погромыхивая на ухабах.

Их провожали. За двором стояли молча, глядели, как с натугою поднимается машина в гору и в гору, с трудом одолевая подъем. Но выползла на курган, потом скрылась. Молчал даже малый Андрюшка, чего-то понимая.

Проводили и тогда сели завтракать. Но что-то не елось. Даже запеченную рыбу, пахучую, с подтеками сладкого жирка, и ту ковыряли нехотя.

— Чего квелитесь? — укорила девчат бабушка. — Не на век же уехали. Приедут. А мы с вами сейчас работать зачнем и скуку развеем. Ныне у нас много работы: картошку всю перебрать, какая — скотине, какая — на еду, и с погребом заниматься. Почистить его, вынуть доски, промыть, просушить. И на подловку надо лезть, трубу мазать. — Она считала и считала дела, которых много и много, на целую жизнь.

Совсем некстати объявились гости, один за другим.

— Илюха! — кричал молодой, потрепанный мужичок. — Илюха! Ты помнишь меня? Баба Настя, постановь нам за встречу, мы с ним… Илюха, мы тебя помним! Машина твоя! “Роллс-ройс”! Дай покататься! У меня — права, все чин чином. Вплоть до танка. Когда не выпитый… — И клекот из горла, на смех не похожий.

— А когда ты не выпитый, беда бедовая? — вопрошала хозяйка двора. — Иди с Богом. На гости с утра не приходят. С утра люди работой займаются. А вы шалаетесь, как бурлаки.

И еще один прибыл гость, вовсе страхолюдный, в диком волосе, из которого сизый нос торчал; с трудом и сипом он того же просил:

— Постановь… За приезд. Я его голопузого помню. У тебя есть, я знаю.

Выпроваживали непрошеных гостей с трудом.

Старая хозяйка горевала вслух:

— Лето, утро — самая пора в работе кипеть. А они бродят по хутору. Бывалоча, колхозы ругали: работа тяжелая, платят мало. Она и вправду была тяжелая. А вот ныне освободились. Ходи да броди… И никто тебе слова не скажет, не укорит. Ни бригадир, ни председатель, ни милиция. Ходи да броди. Молодые, здоровые… Сгубился народ.

Наконец заперли ворота, и поплыл полегоньку день летний в делах хуторских, для старой женщины и ее помощниц привычных; для гостя городского все было внове.

Илья старался держаться поближе к бабушке, о чем-то спрашивал, что-то говорил. Другой день они были рядом, и другой день старая женщина и городской, уже взрослый внук ее исподволь, осторожно приглядывались, словно наново признавая друг друга. Так и должно было быть.

В детстве Илья часто болел, и порою летнею его отправляли на хутор: на чистый воздух, парное молоко. Но это было давно. А потом и вовсе: смерть отца, за ней — долгая разлука. Волей, неволею, но отчурались и потому словно вновь узнавали друг друга.