Сократ и афиняне

«Он уже труп», — со странным презрением подумал маршал, брезгливо подернув плечами и испытывая желание поскорее закончить эту идиотскую комедию.

Окружающие, пораженные поведением командующего, испуганные и настороженные, теперь совсем застыли от удивления. Вид полковника явно свидетельствовал, что у него крыша, если еще и не поехала совсем, то очень значительно уже накренилась. Если бы сделали в этот момент фотоснимок, потом бы думали, что тут был какой-то странный хор: у большинства рты были широко раскрыты.

Сержант обернулся к стоявшим сзади товарищам и по-детски беззащитно и светло улыбнулся. Они его понимали и поддерживали: не было никакого бахвальства и хитрых помыслов. Солдат собирался показать маршалу свою обычную работу, демонстрируя презрение к тому злу, с которым они воюют. Поднял голову вверх. Облака в голубом небе складывались в какие-то трогательные и знакомые с детства сказочные образы.

Офицер проследил за взглядом солдата и зажмурился от яркого солнца, какое он часто видел в той, как теперь уже кажется, давней и далекой войне в Монголии.

На веранде стало жарко. Плед сполз с колен деда комком на кончики валенок. Мне тоже стало как-то не по себе, кажется, от духоты на веранде. В голове потекли непонятные и совсем чужие мысли, звучащие голосом деда:

«Долгие годы войны, страданий, поражений и побед. Потери? Кто о них думает… Тот… никогда не считался с «винтиками», оперировал лишь массами… Приучил»… — маршал как-то вдруг и сразу понял причину произошедшего в себе изменения настроения, смену гнева на насмешливое спокойствие. Он понял, чем шутит сержант.

— До демобилизации каждый день буду чистить сортиры, — ошарашил опять сержант шутовским ответом, не соответствующим степени важности собеседника и масштабам, разделяющим собеседников.

Командующий фронтом обмер, но, привычный держать себя в руках, не подал виду. Частые встречи и беседы в последние годы с человеком, который мог унизить и уничтожить любого на пике его славы и торжества, приучили его не выдавать свои чувства. Прежней кипящей злости уже не было. Остался лишь неприятный осадок, как легкая изжога. Как-то незаметно, просто и буднично пришло озарение. В одно мгновение маршал увидел сержанта, словно под микроскопом от подошвы его самодельно подбитых сапог до подстриженной под «полубокс» макушки. Один из миллионов его безличных солдат-трудяг стоял перед ним, спокойно и крепко упершись о землю своими не пропорционально длинными ногами. На мощном торсе будто висели длинные руки, заканчивающиеся огромными кулачищами.

«Урод какой-то, а туда же: в богатыри, — усмехнулся маршал, — но натренирован».

Больше всего его поразили василькового цвета глаза сержанта, в которых, казалось, накопились все переживания долгих дней мучительных лет войны, вся трагедия солдатской судьбы на войне. Маршал почувствовал силу души солдата, выжившего до сегодняшнего дня и способного шутить.

Дедушка стал раскачиваться в кресле и смешно, но очень достоверно показал, как маршал, суровый и битый, ожесточенный и усталый, вдруг расхохотался.

Для окружающих смех командующего был неожиданным и непривычным. Таким его никто никогда не видел. Он смеялся некрасиво, так, как смеялся когда-то в детстве, не стесняясь ни голоса, срывающегося на визг и хрюканье, ни гримасы, обезобразившей и без того крупное и лошадиное лицо. Он хохотал с чистой душой человека, избавившегося от скверны, очистившегося от всех глупых условностей мундира, званий, положения, чинов и наград. Смеялся маршал, ставший просто человеком. А причиной тому было «озарение». Полководец понял, что этот сержант кладет на чашу весов больше, чем жизнь и смерть. И спорит он вовсе не с ним, а с тем черным и страшным, что обрушилось на них, на плечи миллионов простых людей — мужчин и женщин страны. Он положил на чашу не свою жизнь, которой на войне рискуют каждый день и каждый час, а достоинство родной земли, за которую он в ответе. Дело не в личной жизни и смерти. Все сложнее: солдат не имеет права проиграть или умереть, потому что должен победить. Страшнее смерти — позор и срам поражения. На войне люди живут по формуле Эпикура: пока смерти нет — глупо бояться того, чего нет. А когда она наступит — бояться уже будет некому. Жизнь на войне ничего не стоит, если не гарантирует победу.

«Тоже мне эпикуреец… Но я понял тебя, сержант. Понял, что тебе нужны не заморские (эйзенхауэровские) часы, тебе нужны часы победы… И мне тоже… Я хочу, чтобы ты… мы победили…» — уже с теплотой подумал маршал, совсем иными глазами всматриваясь в крупные морщины на лице сержанта, в морщины, разделяемые черными ниточками въевшейся в кожу земли. То, что сначала он принял за шутовское кривляние, было на деле презрительным высокомерием «работяги» к показательным упражнениям «артистов» противника. Командующий это понял по глазам солдата, которые были суровы и спокойны. Уставший труженик войны хотел показать, что многое из того, что здесь «шик», они делают буднично и обычно без показухи и не для наград и похвал. Маршал это понял, но, помня свои нехитрые арифметические подсчеты, не поверил. Не любя пустых болтунов и хвастунов, коротко отрезал:

— Даю 25 минут.

— Не нужно, как было сказано — 20 минут и 27 мишеней.

Снова волна раздражения легкой тучкой прошла по сердцу привыкшего отдавать приказы командира.

— Согласен…

Дед, сомкнув веки, замолчал. Тихо сидим, глядя на потемневший от тени облака лес вдали. Каждый думает о своем. Солнце опустилось ниже и почти касается крыш высотных домов. Полуденный жар сменился предвечерней духотой. Раскаленный за день бетон выдыхает из себя жар, нещадно испаряя из всего живого и неживого воду. Люди обливаются потом, травы и цветы вяло сникли, засохшие комки грязи рассыпались в сухой прах и пыль.

— Командующий… — начал опять медленно и почти шепотом дед, — пошел к радиостанции, откуда… управляется… порядок показа мишеней…

А Иванов, сняв с кузова полуторки пулемет, отдал, чтобы не заставлять маршала долго ждать, зарядить патронную коробку с лентами молодому оружейнику, почти мальчику (которого сердобольные кадровики «спрятали» в учебку в надежде, что выживет в этой войне), а сам начал мастерить подвесной ремень. Делал он это быстро, аккуратно, по-хозяйски. Потом переобулся, достав из рюкзака трофейные солдатские ботинки. А сапоги, так же аккуратно сложив, спрятал в рюкзак. Пристегнул и прикрепил нож и сумочку с гранатами. «Полная выкладка» по договоренности между сторонами была облегчена, учитывая тяжесть пулемета и коробки с патронами. Взяв с рук молодого оружейника коробку с патронами, Иванов приладил ее к пулемету и подошел к радиостанции, где стоял маршал, и обратился к солдату, который сидел там, в траншее, на пульте подъема мишеней.

— Федор, мой первый выстрел будет означать, что время пошло, а я побежал. Поднимешь 27 раз и каждый раз на 5 секунд. Не ошибись. Интервалы пауз на твое усмотрение, — и он энергичными шагами, разминаясь и разогреваясь на ходу, пошел к опушке леса на исходную позицию.

Маршал молча смотрел ему вслед, потом почему-то тихо спросил:

— Он знает схему расположения мишеней на полигоне?

Ему ответили кратко:

— Нет.

— Тогда поднимать все мишени сразу, кроме поражаемых.

— Ему надо будет бежать, как чемпиону мира, — льстиво и заискивающе произнес кто-то из окружения командующего.

— А он и был до войны чемпионом России, — раздался в ответ голос из толпы солдат, стоящих недалеко.

Выстрел, хотя все его ждали, раздался вдруг, и почти все вздрогнули, выдав всеобщее напряжение. Иванов рванулся от опушки, и сразу же поднялись мишени. Раздалась длинная очередь и крайняя дальняя мишень упала. Иванов, не обращая внимания на остальные, ускорил бег. Мишени, простояв еще пару секунд, легли. Маршал, озабоченно щурясь, стал что-то искать. Догадливый адъютант подал ему мощный цейсовский бинокль. Иванов успел еще дважды отстреляться, пока командующий, довольно хмыкнув, не опустил бинокль.

— Правильно. Бьет по крайним, пока угол разворота меньше, пока от мишеней дальше, — прокомментировал кто-то.