Сократ и афиняне

— В конце войны… да, почти в самом конце, — как-то с неохотой начинает дедушка свои воспоминания, с трудом подбирая слова, — оружейником в учебке… я служил. Курсанты… там всякие… патроны им выдавал… набивал пулеметные ленты… магазины…

Дед, прищурившись, глядит на город, изнывающий у его ног от полуденной жары, дергает головой, боднув перед собой что-то лишь ему видимое, и опять угасает. Вдвоем молчим, я его не тороплю: бесполезно. Помню, он как-то сказал, что нам торопиться незачем: перед ним — вечность, передо мной — еще вся жизнь, так что у нас есть… время. Слышу его вздох, поднимаю голову и смотрю на его дорогое и родное лицо.

— Приказал… сам приехал… лучших отовсюду привезли. Ну, мол, как мои? Не хуже… Я слышу полковник-то его… молодой еще… испуганно: «Эх, зря… Сейчас Иванов, сукин сын, что-нибудь нагадит»… — дед то ли закашлялся, то ли засмеялся, то ли поперхнулся слюной, накопившейся во рту, и смешно сморщился, задрав слегка нос и сузив глаза.

По капле из уст деда слетают слова, которые сливаются в ручеек, из которого постепенно образуется уже целый поток рассказа. Я поняла, что в конце войны какая-то советская часть натолкнулась на учебный центр, где противник готовил то ли разведчиков-диверсантов, то ли карателей, то ли еще кого-то. Захватили архив, где были и журналы занятий с указанием результатов различных тренировок. Неизвестно, как документы попали на глаза большому начальству, известному военачальнику, которому пришла в голову мысль посмотреть, есть ли среди его солдат такие, которые могут выполнить те же нормативы и показать такие же результаты. Зачем ему это было нужно, дед не знал. Высказал предположение: «Забавлялся на отдыхе…» Вряд ли на войне, как я ее себе представляю, у генералов было время забавляться такими играми. Солдат и маршал, вероятно, по-разному видят военные события. Свой рассказ дед как раз и начал с того момента, когда отстрелявшиеся советские «специалисты» ждали результатов.

— Маршал большой… человек… почти вождь… к народу пришел…

Командующий, признанный полководец, в паузу, решил, как тогда это было принято, «поговорить с народом» и подошел к группе солдат. В этот момент дед и услышал, как полковник из сопровождающих офицеров прошипел, что «Иванов, сукин сын, сейчас что-либо нагадит». Страх полковника был не беспричинным. Крутой нрав командующего был известен всем солдатам и офицерам не понаслышке.

Рассказ дедушки стал оживленней. Воспоминания разбудили в нем чувства и энергию. Глаза заблестели и оживились. Наверно, так они улыбались тогда, полстолетия назад, услышав необычный разговор «сукиного сына» с маршалом.

— Ну, как дела?.. — начал командующий. И дед, повторяя его слова, еще и показал, как, вынув из кармана носовой платок, маршал снял левой рукой фуражку, чтобы вытереть пот со лба. На руке блеснули часы иностранной марки. Неформальное обращение сняло необходимость уставного ответа и приветствия, ибо сам командующий как бы приглашал поговорить по-простому, по-свойски, по душам.

— Товарищ маршал, давайте поспорим… — раздалось в ответ, и из группы «спецов» выступил вперед какой-то неуклюжий, длинноногий, с тяжелыми большими руками сержант. Дедуля так артистично изобразил кислую рожу, что я поняла без пояснений: такая гримаса была на лице того самого полковника, который опасался, что «Иванов нагадит». А желающий поспорить с маршалом сержант и был этим самым недостойным иного названия сыном собаки. Вероятно, он предлагал пари своим товарищам, а подошедший командующий прервал их беседу, точнее, оказался, таким образом, втянутым в нее.

Солнышко выглянуло из-за облаков. По Белой забегали тысячи солнечных зайчиков. Крыши домов в Нижегородке покрылись позолотой. На свету все преобразилось. И дедушка тоже. Он преобразился в грозного командующего фронтом. Теперь передо мной был маршал. Я слышала и видела со слов деда, что тот чувствовал, думал, говорил и делал.

— По поводу чего? — меняясь в настроении, перебил командующий, сверкнув глазами на нахала, и с возрастающим неудовольствием отмечая про себя, что у «нахала» невозможно найти причину для замечания по форме одежды, чтобы осадить его. В отличие от других он был не просто подтянут, застегнут, чист и опрятен, но был в его внешности своеобразный шик, свидетельствовавший, что он на войне не первый год. От этого раздражение почему-то только усилилось.

«Будто не бегал и не ползал только что по пыльному полигону, успел почиститься, и оружие в порядке, и награды блестят. Специально нацепил, чтобы на глаза показаться», — думал маршал, сам не понимая причину поднимающегося откуда-то из глубины души раздражения.

Небрежность обращения и манеры сержанта не соответствовали его ясной и спокойной внешней опрятности.

— А вот смотрите, — продолжал дед, принимая теперь облик слегка шепелявящего сержанта, который приглашал командующего поспорить, не замечая хмурого выражения лица собеседника, — от опушки леса до последних мишеней, если с той стороны, по пахоте, километров семь. Я пробегу пять из них за двадцать минут. При этом мишени в разных местах будут поднимать на пять секунд с любым интервалом пауз. Сшибу все двадцать семь до единой… Никто из вражьих курсантов такого показателя не имеет…

Сержант сделал паузу, потом, лукаво улыбнувшись, по-деревенски простодушно, будто сидел на завалинке с дружками, буркнул:

— Если получится, то ваши «эйзенхауэровские» часы… мои…

Дедуля смешно изобразил, как все окружающие замерли, будто соляные столбы. Пояснил жестом, что у опасливого полковника не просто выступили капельки пота на лбу, а потемнела на взмокшей спине офицерская гимнастерка. Дед, тряся валенками, уморительно показал, как у того даже ноги в сапогах стали мокрые.

Я по виду деда не просто поняла, а почувствовала, какая тогда там наступила тишина. В буре маршальского гнева никто уже не сомневался. Дело заключалось лишь в том, чтобы угадать, в какую непредсказуемо причудливую форму он может вылиться. Вслед за дедом я тоже вошла в роль. Мне показалось, что я все вижу со стороны и одновременно живу жизнью каждого из присутствующих при этой сцене.

Командующий молчал. Потому что он, видимо, в уме подсчитывал и думал: «Бежать по пахоте с полной выкладкой со скоростью один километр за четыре минуты — это норматив значительно выше того, что был у противника здесь, в этой спецшколе, где учили не в погреб за картошкой бегать. — Придя к такому выводу, он сдерживал подкатывающийся к горлу комок немотивированной злобы к этому ухмыляющемуся ничтожеству, решившемуся, хоть хамством, но покрасоваться на глазах у начальства. По привычке ничего не делать сгоряча, маршал решил продолжить свои нехитрые расчеты до конца. — 27 мишеней по 5 секунд… Итого получится 135 секунд или 2 минуты и 15 секунд… Это время, когда мишени будут на виду… Остальные 17 минут и 45 секунд он будет просто бежать… Все равно очень маловато… Я бы поспорил даже на 25 минут… Дурак! Не умеет реально оценивать ситуацию. Как можно доверить командовать людьми…» — гнев новой волной ударил в голову и стал вскипать, словно грозовая туча, не предвещая ничего хорошего. Он это понял по тому, как застучали тысячи малюсеньких молоточков в затылке. И знал, что сейчас будет краткий приказ, после чего судьба этого сукиного сына растворится бесследно в потоке миллионов таких же, среди которых были не чета ему.

— Часы жалко?.. — сочувственно и поддразнивающе бухнул сержант, по-своему поняв паузу и такой совсем поганой репликой прервав жестокие мысли и чувства маршала.

Странно, но именно этот вопрос, нарушающий меру всякой дерзости, почему-то разом и вдруг снял мутное и болезненное напряжение, будто вынули иголку из виска. Нахлынули вдруг совсем другие чувства. Сам себе удивляясь, командующий отметил, что стал холодным, спокойным, даже почувствовал, что где-то в глубине души начал просыпаться молодой азарт.

— Часы — подарок союзников. Вещь редкая и ценная. А что взамен? — удивляясь себе и тому, что помимо воли втягивается в этот нелепый разговор, спросил военачальник каким-то глумливым тоном, уже понимая, что он сам потребует за часы. Сержант, улыбаясь, смотрел под ноги.