В паутине Матильды

– Иди, иди, поднимайся.

Женщина выглядывает из-за плеча Этьена. Матильда. Этьен говорит:

– А сейчас меняем кавалеров. Здесь есть одна женщина. Иди, потанцуй с ней. Она ничего. Бросай книгу.

Матильда протягивает мне свои белые руки. Я сопротивляюсь, но музыка увлекает меня. Поднимаюсь. Бегу к ней, перебирая маленькими детскими ножками.

Прихожу в себя на полу. Кричу.

Стул в кабинете опрокинут. Я упал на пораненную руку. Ищу Матильду, деда и остальных. Никого. Только тип, растянувшийся во весь рост на полу кабинета. Посреди разбросанных протоколов. В ногах полупустая бутылка сливянки. Слышу, как стучат в дверь. Спрашиваю себя, во сне это или наяву. Плетусь к двери, открываю. Мадам Безар – бигуди, озабоченное лицо. Готов расцеловать ее от радости.

– Как дела? Я слышала, вы кричали. Я подумала, у вас опять драка.

– Все в порядке. Я просто ударился рукой, падая с кресла.

Демонстрирую ей свою руку. Кажется, снова повредил запястье.

– Вы обедали сегодня? У вас все еще больной вид. У меня есть тушеный кролик. Хотите?

XX

Врач снова наложил мне гипс и прописал общеукрепляющее. И пятнадцать дней на растяжку:

– Как минимум, и прекратите, наконец, играть в футбол!

Должен же я был придумать какую-нибудь историю. Я плохо представлял себе, как я объясню, что Матильда уронила меня с кресла. Он бы спросил:

– Кто такая Матильда?

А я бы ответил:

– Призрак.

Он бы, конечно, решил, что я смеюсь над ним.

В баре «Тамтам» пусто. Я надеялся встретить там Вернера. Я потягивал аперитив, когда вошел он, шатающийся и жутко удрученный. Мы усаживаемся в стороне. Его мать вот уже второй раз за этот месяц выпила флакон одеколона. Он был вынужден положить ее в больницу. Джамила приносит ему анисовую и исчезает, предоставив мне поднимать его настроение. Совсем не в ее обычае. Он залпом выпивает дозу. Тут же появляется Джамила и наливает вторую.

– Ты не мог поступить иначе, – говорю ему.

Но он не обращает внимания:

– Я все спрятал в доме, каждое утро читал ей мораль, я даже приводил подружек для нее, чтобы она не чувствовала себя одинокой, но ничего не поделаешь, она совсем опустилась. Когда я вернулся домой, везде горел свет, даже в саду. Она валялась на полу в ванной комнате, без сознания, ее вырвало, она едва дышала.

Протирая стаканы, приближается Джамила, с ней Жан-Луи. Лица их полны нежности и сочувствия, как у истинных католиков. Взгляды посетителей прикованы к нам. Подходят Берже и Ришар, с фальшивым сочувствием протягивая руки к рыдающему мужчине.

– Отстаньте! – кричу им с ненавистью.

Даю Вернеру пачку бумажных салфеток, предлагаю пройти в итальянский ресторанчик, который, должно быть, уже открылся:

– Выпьем кьянти, а потом я провожу тебя.

Мы тащимся к машине моей матери. Вернер шатается.

– Вообще-то я не очень люблю кьянти, – изрекает он, открывая дверь ресторана.

Мы заказываем две бутылки неаполитанского вина, оно красное и горячее, как кровь, – «Слезы Христа». Невозможно пить. Я слушаю, как Вернер рассказывает о своей матери и об отце, который устроил свою жизнь с медсестрой в Австралии. Вернер говорит, что в последние месяцы он уже не так ненавидит отца. Даже начал понимать, почему он бросил мать. Спрашивает меня о Матильде. Я рассказываю ему об этой ночи и о видениях. Это рассмешило его. Вернер предлагает мне пойти посмотреть их семейный альбом.

Дома у него полный порядок, но я каждую минуту жду, что вот-вот появится его мать – растрепанная, со стаканом водки в руках. Листаем альбом. В двадцать лет мать Вернера была великолепна: лучистые глаза, длинные, темные, волнистые волосы, пухлые губы, она нежно смотрит на его отца, мрачного и непримечательного. У Вернера пухлые щеки избалованного ребенка. У него и сейчас такие. Переходим к старым слайдам, потягивая сухое вино, извлеченное из холодильника. Вернер – прекрасный комментатор своей собственной жизни. Он лопается от счастья перед каждой новой картинкой и комментирует без конца свой восторг:

– Смотри, это «феррари» с педалями, отец подарил мне ее на день рождения в шесть лет. Мы были тогда на отдыхе в Порнише. Хочешь посмотреть? Она все еще у меня, я даже ее отреставрировал. Это настоящая находка для коллекции.

Он ликует. Ему все еще шесть лет. Вот его настоящая жизнь: его детские мечты, отец, мать. Все воспоминания на пленке. Тело его состарилось, мозг вырос. Вернер играет в свою игру, он усвоил язык и привычки взрослых, потерял половину волос, но сохранил в неприкосновенности как свои детские мечты, так и свои щеки. Они просто припрятаны под капотом или в багажнике старого «феррари». Сухое вино помогло мне увидеть очевидное. Мы всегда дети – такие, какими были.

Мы спускаемся к Вернеру в погреб, там он хранит свой архив, тысячи протоколов юридических досье. Все они расставлены в алфавитном порядке. Давненько я не ступал сюда.

Сияющий, он усаживается в «феррари», достает «кольт» 45-го калибра, точную копию пистолета Роя Роджера. Он стреляет. Я вижу, как падает индеец.

– Паршивый индеец, мы его укокошили, Рой!

– Осторожно, Кит, там есть другой!

Я поворачиваюсь и, не целясь, пускаю пулю. Со ста метров я попадаю между глаз. Мы смотрим, как он скатывается в каньон.

– Дай мне его прикончить, Рой!

Я приближаюсь к мерзкой голове краснокожего. У меня нет жалости. Этот подонок убил мою мать и изнасиловал сестру. Его глаза блестят.

– Прикончи его, Кит!

Нажимаю на курок. Мозги индейца взрываются.

Какое удовольствие мы получили! Кто-то нам досаждал. Мы стреляли. Он умирал. По-настоящему. Крупнокалиберным ударом я уничтожил подружек своей матери. Я размозжил голову сыну Бидушей, который в драке был сильнее меня. Лазерным пистолетом я прочерчивал своего отца. А потом он удивлялся, что я не отвечаю ему за столом. Я не разговариваю с покойниками. Чертова задница.

Я не устал, просто немного утомился. Варим кофе. Вернер говорит:

– Черт, хочу трахнуть кого-нибудь, а ты?

Я вяло киваю головой. Хотеть – это слабое слово. Мой член упирается в штаны, это мой единственный живой орган. На «форде» его матери мы выезжаем из гаража. Едем в город.

– Предупреждаю, что к шлюхам я не пойду, – говорю ему.

– Почему? Боишься подцепить что-нибудь?

Я очень далек от его гигиенических предосторожностей, просто боюсь, что мне будет не так просто расслабиться. Вижу, как я поднимаюсь с девкой, смотрю, как она раздевается, как я кладу билет в двести франков на ночной столик, как она моет меня, как вставляет в себя мой член, как я смотрю ей в глаза, как кладу руки ей на шею и вхожу в раж. Сжать сильнее. Еще сжать. Я хочу видеть мертвую шлюху. Я хочу трахать мертвую шлюху.

Я мелю вздор.

Привокзальный квартал. Вернер останавливается возле высокой блондинки. Спрашивает, где девка, которую зовут Бригитта. От высокой блондинки воняет мочой. Она не знает. Хватает Вернера за руку и прижимает к своим горам белого мяса, которые вот-вот разорвут ее блузку с блестками. На зеленых замшевых шортах в обтяжку разводы от пятен пота.

– Отстань, Марио, ты же знаешь, что я люблю только женщин.

Уходим. Вернер говорит:

– Черт, если бы меня видела моя мать! Хохочем. Мразь!

– Ты часто ходишь к шлюхам? – спрашиваю его.

– Это зависит от периода, – хмуро отвечает Вернер.

И добавляет:

– Понимаешь, со шлюхой иногда даже лучше, чем с обычной бабой. Ты идешь к ней только для этого, и она это знает. Ты платишь и спокоен.

– Как животные, – говорю ему.

Вернер смеется. Я тоже. Не надо мне было пить его неаполитанское вино. Поворачиваем в город. Куда идти – не знаем. Мне хочется увидеть, пришла ли уже Лена к Мари. Мы перед ее домом. Почтовый ящик пуст, входная дверь не заперта. Бесшумно поднимаемся на четвертый этаж. Прижимаюсь ухом к двери. Ничего. Я не знаю, что на меня нашло, но я нажал изо всей силы три раза на звонок. И мы тут же перебежали на верхний этаж. Слышим, как открывается замок. Выходит Мари, в пижаме. Спрашивает сонным голосом: