Летний домик, позже

Заплачь, думает Коберлинг. Поплачь, ты же не знаешь, что со мной делать, а я тебе еще напомню, как я тебя побил. Он закуривает сигарету, встает и говорит: «Ладно, мы можем пойти погулять, если хочешь».

Когда он закрывает за собой калитку, у него появляется такое чувство, как будто он вступает в небезопасную зону. Дом, веранда, Наполеоновский холм, все это больше не может его защитить. Спиной к стене. Анна стоит на улице, переступает с ноги на ногу, она выглядит точно, как прежде, как ребенок, который сбежал в лес и вернулся.

Коберлинг решительно шагает по дороге, Анна едва поспевает за ним, пыль клубится под их ногами. Улица сужается. У подножия холма она превращается в тропинку, которая ведет между деревьями в чащу. Коберлинг засунул руки в карманы и смотрит прямо перед собой. Он чувствует напряжение в спинных мышцах, он снова стискивает зубы. Независимо от Анны. Независимо от Анны он никогда не любил прогулки по Одербруху. Констанц любит тут гулять. «Холмы, Коберлинг. Иногда я думаю, что это из-за холмов. Они на меня действуют успокаивающе».

В Коберлинге холмы, наоборот, усиливают беспокойство. Ему это все кажется слишком красивым, заколдованным, проклятым, весь этот пейзаж «а-ля Тарковский» для него невыносим. Прошлым летом он однажды пошел в Одербрух один. На одном из холмов он увидел дерево, на котором висел кусок мяса. Большой кусок, размером со взрослого человека. То ли свинина, то ли говядина, кровавая, тухлая, покрытая мухами. Коберлинг, взобравшийся на холм, чтобы увидеть Одер, остолбенел, сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди. Мясо висело высоко на дереве, оно качалось, веревка, которой оно было привязано к ветке, закручивалась. Это было как видение, как ночной кошмар, как чудовищное, непонятное послание, Коберлинг повернулся и с криком сбежал с холма. Позже Констанц, сидящая в плетеном кресле на веранде, пахнущая фиалками, рассмеялась и сказала: «Ты шутишь, Коберлинг. Это ты видел во сне».

Когда они на следующий день пошли в Одербрух вместе, мяса уже не было. Оно исчезло. Ни веревки, ни мух, никакого послания. Больше они об этом не говорили.

Анна подбивает ногой камешки, она снова улыбается, свистит сквозь свою щербину. «Ты не хочешь со мной разговаривать, да?»

«Да, — говорит Коберлинг, — не хочу». Думает: «Да и о чем с тобой говорить». Он напряженно вглядывается в просветы между деревьями. Нет никаких видений. Нет ничего, что бы он мог видеть, а Анна — не могла.

«Ладно, — говорит Анна, — я тоже не хочу разговаривать. Довольно часто». Коберлинг смотрит на нее насмешливо, и она отворачивается.

Последний высокий колос возле тропинки. У деревьев желтые кроны, птицы в небе собираются в треугольную стаю. Далеко вдали светится Одер, голубая нитка пробилась сквозь острова. Над полями марево, Анна пыхтит, собирает волосы в узел.

Коберлинг вспоминает строчку из стихотворения, которое он много раз цитировал отцу Анны во время этих странных ночных прогулок по болотистой местности: По ту сторону Одера, где равнины вдали… — что-то в этом духе, он уже точно не помнит. «Послушай-ка вот это, а теперь это и то…» — беспомощные цитаты, словесный понос. Коберлинг идет вслед за Анной, и невозможность объяснить, почему его так потрясают эти слова — по ту сторону Одера, где равнины вдали, — на мгновение лишает его дыхания. «Понимаю», — говорил отец Анны, он всегда говорил: «Понимаю», но на самом деле не мог он ничего понимать, потому что Коберлинг и сам не знал, что говорил. Он хочет схватить Анну за волосы и встряхнуть. Ударить ее. За самообман всех этих лет, просто — за все эти годы. Он хочет еще раз дать ей пощечину. Одер мерцает, равнины стекаются в одно зеленое море. Коберлинг произносит ее имя, свой собственный голос кажется ему очень далеким. Анна оборачивается, ее красное платье развевается от ветра, Коберлинг закрывает глаза, ему кажется, что он сейчас упадет.

«Коберлинг? Все в порядке?»

«Да, — говорит Коберлинг. — Все в порядке. Я просто хочу вернуться. Прямо сейчас».

Перед Луновым, когда уже видна улица, и за поворотом вот-вот появится дом, Анна трогает его руку. Коберлинг тяжело дышит. Одер остался позади, за холмами, как и это давнее беспокойство, уже почти забытое. Это был последний раз, больше он его не будет чувствовать. У него как будто гора спала с плеч.

Анна останавливается и говорит: «Коберлинг. Я очень хотела бы узнать, что там у вас случилось с моим отцом. Почему вы больше не видитесь, почему вы разорвали контакты?»

Коберлинг смотрит на нее, она улыбается, выглядит обиженной. «Нет никакой причины. Ничего не произошло, — Коберлинг удивляется, что вообще что-то на это отвечает. — Мы провели вместе несколько замечательных лет, а потом стали видеться реже, пока вообще не перестали. Может, у него были женщины, которые мне бы не понравились. И ты стала старше, он очень заботился о тебе. Небольшие разногласия были конечно. Но я думаю, мы просто стали жить разной жизнью, вот и все. Никаких драм, решительных шагов, ничего этого не было».

Анна поворачивается, и идет к улице. Идет быстро. Коберлинг идет за ней, он хочет выкрикнуть: «Жизнь — это не театр, Анна!» Но он не знает, услышит ли она. Она бежит.

Вечером Коберлинг сидит с Констанц на веранде. Анна еще раз прогулялась в Одербрух, на этот раз со своим наркоманом, потом они вместе поужинали, Коберлинг выпил три стакана вина. Он чувствует тяжесть в животе и в коленях. Над сливами — целая туча комаров, Констанц выпускает изо рта кольца дыма.

«Надеюсь, Макс никогда такого не сделает. Не только надеюсь, но приложу все усилия, чтоб не сделал», — говорит Коберлинг, смотрит при этом не на Констанц, а на сливы, в темноту сада.

«Чего, — говорит Констанц, — чего не сделал?»

«Того, что Анна тут натворила, — говорит Коберлинг. — То, что она сделала, когда свалилась нам на голову. Я не хочу, чтобы Макс, когда вырастет, появился перед отцом Анны с какой-нибудь девкой и сказал — эй, папаша-клоун!» Коберлинг говорит это фальцетом, передразнивая Анну. «Эй, клоун-папаша, можем мы у тебя тут остаться денька на два? Только на два, это же не страшно, перекантуемся, ты мне расскажешь, почему ты перестал дружить с моим отцом».

Констанц смеется и выпускает изо рта большое кольцо. Кольцо плывет по воздуху, потом растворяется. «Коберлинг, ты свихнулся. Макс не знает отца Анны. И ты вряд ли будешь ему рассказывать о ее отце. И когда Макс вырастет, ее отца вообще уже может не быть на этом свете».

На следующее утро Констанц и Макс подпевают на кухне включенному радио. Коберлинг от этого просыпается, солнце светит в окно, Анны в комнате нет, спал он без сновидений.

Погожий летний денек — так пишут в книгах, думает Коберлинг, спускаясь по лестнице, он открывает дверь кухни. Макс сидит за столом с вымазанным ртом, его взгляд выражает блаженство. Констанц стоит у плиты, ее лицо — темное пятно на фоне солнца, она не поднимает глаза, подпевает радио, говорит: «Доброе утро, Коберлинг».

«Да, — говорит Коберлинг, смотрит в окно на веранду, на Наполеоновский холм и быстро произносит: — Где они?»

Чайник начинает свистеть, Констанц выключает газ и говорит: «Они уже уехали. Анна хотела на какое-то озеро, пока не так жарко».

Коберлинг подходит к радио и выключает его. В кухне становится тихо. «Что? Я не понимаю. Почему они уехали?»

Констанц наливает горячую воду в фильтр кофеварки и поворачивает к Коберлингу усталое лицо: «Они не хотели тебя будить, Коберлинг. Не хотели злоупотреблять твоим гостеприимством, понимаешь? Они оставили нам свой берлинский адрес, сказали, что будут очень рады, если мы осенью к ним зайдем».

Коберлинг смотрит на Макса. Макс смотрит на него, выпускает из ручки чайную ложку, она съезжает на стол. Коберлинг чувствует сильную боль в желудке, словно какую-то ужасную обиду. Он открывает дверь на веранду, сбивает левой рукой паутину между балками. Бабье лето. Он говорит: «Когда мы осенью вернемся в Берлин, они уже наверняка не будут жить вместе», это жалкое оскорбление — все, что приходит ему в голову; Констанц ничего на это не отвечает.