Отдайте мне ваших детей!

Адам понял: они ждут, пока депортированных наберется достаточно много, а потом их погонят. Куда?На сборный пункт где-нибудь в гетто или прямиком на Радогощ? Если его депортируют, что будет с Лидой? Доведется ли ему когда-нибудь увидеть ее? Разнервничавшись, Адам одним махом проглотил свой хлеб. Хлеб был темным и поразительно сочным — первая настоящая еда за месяц. Он почувствовал, как в животе разливается тепло от супа.

И тут по другую сторону ограждения он увидел дядю Лайба.

В те времена, когда дядя Лайб еще жил с ними, у него был велосипед. У Лайба единственного на всей Гнезненской улице был велосипед, и чтобы продемонстрировать, какое это замечательное имущество, он выводил машину на улицу, разбирал ее и раскладывал детали на кусках клеенки. Каждую деталь — на своем куске: цепь отдельно, футляр с инструментами отдельно, для каждого гаечного ключа, каждого зажима — своя складочка. Потом Лайб снова собирал велосипед, а дети во дворе стояли восхищенным кружком и смотрели.

Этот ритуал совершался несколько вечеров в неделю. За исключением шаббата.

В шаббат Лайб с молитвенником в руках становился лицом к стене и молился. Лайб произносил восемнадцать благословений с той же обстоятельной точностью, с какой разбирал и собирал свой велосипед. Надевая талес, он произносил благословения над ним; надевая тефиллин,он благодарил Господа за то, что получил молельные повязки. Каждой вещи — свое место. И Адам, глядя на лицо молящегося Лайба, думал, что оно выглядит точь-в-точь как велосипедное седло: узкие глазные впадины, жилы на шее — словно раздвоенная вилка, упирающаяся в ступицу, вокруг которой вращается молельное колесо, а в нем вертятся ровные спицы, незаметно и тихо. Не желая того и не зная об этом, Лайб всегда оказывался в центре круга. Куда бы он ни пришел, вокруг собирались люди, взиравшие на него с почтением и уважительным восхищением. Тогда, на Гнезненской, это были мальчишки. Теперь — тюремные часовые. Они приблизились к Лайбу так, словно он был святым раввином. Через пару минут счастливый часовой подошел к Адаму с документом, на котором стоял новый штамп; все его лицо светилось от ликования:

— Ж-жепин! Сегодня твой счастливый день, Ж-жепин.

Тебя в-вычеркнули из списка.

Они шли молча — он и Лайб.

Навстречу им попадались все новые и новые группы получивших извещения о депортации мужчин и женщин, они шли на сборный пункт возле Центральной тюрьмы, и вокруг них снова образовывался круг или пустое пространство. Адам не решался взглянуть этим людям в лицо; он уперся взглядом им в колени. Большинство шли без обуви, в одних портянках, намотанных на щиколотки; у иных на ногах были грубые деревянные башмаки, которые они подволакивали, как кандалы.

Адаму вспомнились новенькие ботинки, которые дядя Лайб зашнуровывал через день после того, как господин презес объявил, что рабочие, организовавшие забастовку на Друкарской, будут высланы из гетто.

Так тогда все устроилось: кого-то депортировали, кто-то получил новые ботинки.

С ботинками дяди Лайба вышло как с его велосипедом: в гетто еще не видели таких ботинок — настоящие ботинки со шнурками, из блестящей кожи, с крепкими каблуками и подметками, с красивой строчкой. Когда Лайб ходил в них по квартире на Гнезненской, ботинки скрипели, как скрипел теперь под их ногами сухой снег.

При обычных обстоятельствах квартира в это время бывала пуста, отец на работе. Но когда они вошли, Шайя обеспокоенно поднялся из-за кухонного стола. Адам машинально взглянул на кровать, где всегда лежала Лида. Там, где раньше была кровать, стояли теперь стол и два венских стула; на них сидели какие-то мужчина и женщина, а между ними, на полу, девочка лет десяти-двенадцати.

— Это господин и госпожа Мендель, — объявляет Шайя на торжественном литовском идише — в ином случае он не стал бы прибегать к этому языку, — а потом, для ясности, по-польски: — Они из пражской колонии. Их прислали сюда жить.

Господин Мендель — коротенький, сутулый, почти горбатый человек, с лысым теменем и в круглых очках. Адам пристально смотрит ему в глаза, но взгляд за стеклами очков ничего не выражает. Он и смотрит, и не смотрит. Рядом его жена роется в сумке.

— Где Лида? — спрашивает Адам.

Шайя молчит в ответ.

Адам оборачивается, готовясь задать тот же вопрос Лайбу.

— Где Лида?

Но Лайба уже нет. Только что он стоял возле Адама, с лицом немым и невыразительным, как всегда. А теперь его и след простыл.

С тех пор как умерла Юзефина Жепин, отец и сын научились тихо, не манерничая, выполнять свои обязанности. По утрам Адам спускался во двор за водой, а Шайя тем временем разжигал плиту. Так как настоящая трудовая книжка была только у Шайи, то чаще всего он стоял в очередях на раздаточных пунктах, когда объявляли о новом пайке; Адам варил суп, стирал одежду, кормил Лиду, говорил с ней и пел ей песни.

Теперь оба в первый раз за много лет поняли, что тишину, которая установилась между ними, можно сломать только словами. У Адама в груди пустота. Пустоту зовут Лида. Но она слишком велика, чтобы заполнить ее словами, которых нет, тревогой или страхом. Или же слова, если решиться их произнести, просто канут в эту пустоту без следа.

— Я никогда не просил помощи, — произносит наконец Шайя, кивая на дверь, в которую вышел Лайб.

Адам молчит. Из противоположного угла Мендели встревожено следят за ними. Хотя новые жильцы не понимают ни слова, на них словно перекинулось возникшее между отцом и сыном напряжение.

— Они сказали, что депортируют нас всех.(При слове «депортируют» отец еще больше понижает голос.) Лида тоже была в их списке. И я попросил Лайба помочь. Я ни разу в жизни ни у кого не просил помощи.

Адам смотрит отцу в глаза.

— Где Лида? — коротко спрашивает он.

— Лиду бы тоже депортировали.

Адам переводит взгляд на Менделей. Он думает: узнал ли господин Мендель в нем злоумышленника,ворвавшегося в их общину? Наверное, узнал. Тут же приходит понимание. Понимание того, что теперь господин Мендель обречен жить с человеком, пытавшимся обокрасть его.

— Лайб устроил тебя на работу.

Адам непонимающе смотрит на отца.

— На станции Радогощ. Им нужны грузчики. Хорошо платят.

Понимание во взгляде господина Менделя успело углубиться до страха. Теперь он смотрит прямо на Адама, а Адам — на него. (Не отводя глаз, с издевкой: что ты мне сделаешь?) Потом — отцу:

— Где Лида?

Адам перепрыгивает через стол, хватает отца за плечи и трясет, как тряпичную куклу. В другом углу госпожа Мендель встает и прижимает к себе девочку. Тарелки и приборы со звоном падают со стола.

— В доме отдыха, — произносит Шайя. — Лайб нашел ей место в доме отдыха.

Для Адама, как для многих жителей района Балут, Марысин был незнакомым местом. Местом для других:состоятельных людей, имевших власть и влияние.

Простые люди отправлялись в Марысин, только если у них там были дела, на фабрику, бывшую одним из resortówМарысина, или на склад за мастерской Прашкера, где выстраивались в очередь обладатели специальных талонов на дрова или угольные брикеты. Или если человек умирал и его следовало похоронить. Что ни день, Меир Кламм и другие служащие похоронной конторы Музыка гнали лошадей, запряженных в катафалки, вверх и вниз по Дворской и Марысинской. По ту сторону ограды на Загайниковой улице начиналось царство мертвых, столь обширное, что, если верить слухам, даже края его не было видно. Воздух в Марысине был наполнен смертью — гнилостный запах разрытой сырой земли, рассыпающегося цемента и отбросов, а когда на гравии и глине таял снег и ветер упорно дул с другой стороны, он наполнялся горько-сладкой вонью селитры из выгребных ям, в которые золотари лили негашеную известь. Их было видно издалека. Длинный ряд мужчин с лопатами вырисовывался на фоне неба, словно жуткие вороны на телеграфном проводе.