Больница Преображения

тся размягченным и зыбким и поддается влияниям внешнего мира.

Он остановился перед зеркалом. Долго и напряженно всматривался в свое, выплывшее из глубины стекла лицо. Лоб мог быть и повыше, а волосы поопределеннее: или уж светлые, или черные, как смоль; между тем бесспорно черной была только щетина на лице, от чего он вечно выглядел небритым. Ну, а глаза - сам он говорил, что они ореховые, другие считали, что карие. Значит, и тут какая-то неопределенность. Только нос, унаследованный от отца, тонкий, загнутый; "алчный нос" - говаривала мать. Он слегка напряг мышцы лица, чтобы черты заострились, сделались благороднее. За этой гримасой последовала другая, он стал строить рожи, потом резко отвернулся от зеркала и подошел к окну.

"Хватит самого себя передразнивать! - подумал Стефан зло. - Стану прагматиком. Действовать, действовать и действовать!" Он вспомнил слова отца: "человек, у которого нет цели в жизни, должен ее себе придумать". Впрочем, хорошо, когда есть целая череда целей, ближайших и отдаленных. И это - не какое-то расплывчатое: "быть доблестным", "добрым", а "починить бачок в уборной". Это наверняка принесет больше удовлетворения. Ему вдруг до боли захотелось прожить жизнь простого человека.

"Господи! Если бы я мог пахать, сеять, жать и опять пахать. Или табуретки какие-нибудь сколачивать, корзины плести, торговать ими на базаре". Карьера деревенского скульптора - изготовителя фигурок святых либо гончара, обжигающего красных глазурованных петушков, представлялась ему вершиной счастья. Спокойствие. Простота. Дерево было бы деревом - и точка. Никакого идиотского, бессмысленного и чертовски мучительного рассусоливания: на кой ляд оно растет, что значит "оно живое", зачем существуют растения, почему ты - это ты, а не кто-то другой, состоит ли душа из атомов - и вообще, чтобы раз и навсегда с этим покончить! Стефан нервно заходил взад-вперед по комнате. К счастью, пришел Сташек. Стефан подозревал, что Кшечотек чувствует себя в больнице так же хорошо, как одноглазый среди слепцов. Он был тихим сумасшедшим в миниатюре, а значит, на живописном фоне пышно цветущих безумств производил впечатление человека, необычайно цельного психически.

- А теперь пошли ужинать...

Столовая для врачей помещалась наверху, под самой крышей, по соседству с просторной биллиардной и другой комнатой, поменьше, со столиками для карт или еще для каких-то игр. Стефан, проходя мимо, заглянул туда.

Покормили недурно: после зраз с кашей и салата из фасоли - хрустящие оладьи. Потом кофе; его подали в кувшинах.

- Война, коллега, a la guerre comme a la guerre [на войне как на войне (фр.)], - сказал Стефану сосед. Справа сидел Сташек; можно было понаблюдать за сотрапезниками. Как всегда, когда видишь новые лица, некоторые из них не различаешь; Стефан в них путался, они ничем не задевали его чувств. Тот, который глубокомысленно изрек афоризм о войне, доктор Дитер или Ригер - представился он невнятно, - был низкорослый, носатый, смуглолицый, со шрамом в глубокой