АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

Я наконец запихал лодку в рюкзак. Настасья держала весла, как часовой штык. Мы готовы были, налево кругом, поворот все вдруг, податься к рыболовам-любителям на Мойку. За спиной моей раздалось зычное:

– Здравия желаю!

И осанистый старик в преувеличенной фуражке, черном полубушлате-полушинели со сверкающими пуговицами с якорями предстал перед нами. Блеск пуговиц его был невыносим.

– Любуетесь на пуговки? Видите, как пришиты? Ни одной нет вверх ногами.

– Якорь должен мокнуть, - произнесла Настасья. Старик пришел в глубокое умиление:

– Вы, вероятно, из семьи моряков? Не отвечайте, ясно как день. А о чем это вы спорили? Поссорились? - он подмигнул.

– Да вот дама утверждает, что нас у арки призрак Железнякова матом обложил, а я говорю - обыкновенный матрос. Я же, в свою очередь, считаю, что во внутреннем водоеме корабль затонувший, а она считает: корабль подняли бы.

– Оба вы неправы, - бодро сказал старик в фуражке. - С чего, например, дама взяла, что то был Железняков?

– Кольцо с бриллиантом видела. - неуверенно промолвила Настасья.

– Это не Железняков, дорогая моя, а его младший брат, - безапелляционно заявил старик. - Вы тут на лодочке катаетесь, а я здесь живу, каждую собаку знаю. И никакого в эллинге затонувшего корабля нет. Там лежит на дне плавучий остров.

Мы, онемев, глядели на него во все глаза.

– Плавучий железный царский остров, изобретение то ли Нартова, то ли еще чье, - весело просвещал нас наш собеседник. - Внизу как лодка подводная, сверху железные деревья с железными птичками. Птицы некогда пели, крыльями махали, а на острове по ночам цари катались, объезжали окрестные натуральные острова. Подходили к Подзорному дворцу, ходили в Кронштадт. Новая Голландия ради данного плавучего острова специально построена. Тут его ремонтировали. Тут он на отдыхе стаивал, покуда не испортился. Заклинило что-то в нем. Да и мастера перевелись. Вольтой военной тайной сей остров некогда являлся. Его задолго до первой подлодки сделали. Сам Жюль Верн от Александра Дюма - тот трепач был известный - о русском всплывающем острове узнал, про «Наутилус» капитана Немо роман написал; читали небось?

Мы были немы.

– Читали, вижу, - старик покивал головою. - На заводе Берда и на верфи Адмиралтейской железный остров исполнили. Что это вид у вас какой утомленный? Не хотите ли чаю? Я рядом живу.

– А Дюма-то откуда про остров узнал? - открыла наконец рот Настасья. Тут настал черед удивиться нашему собеседнику.

– Так по России путешествовал. Мемории о том оставил. «От Парижа до Петербурга через Астрахань». Врал, конечно, большей частью. Или недопонимал.

– Как может иностранец русскую жизнь понять, если мы сами не понимаем?

– Что верно, то верно, - старик покивал. - Вот вы, молодой человек, слышали о поэте Гумилеве?

Да слышал я, слышал. Мне очень многие люди, даже и впервые видя меня, спешили что-нибудь сообщить о поэте Гумилеве, хотя я, собственно, не спрашивал. Странные у нас с Николаем Степановичем сложились отношения. Не увлекаясь ни его биографией, ни его стихами (с возрастом я все сильнее ощущал их очарование), я чувствовал его движения души, перепады настроения, знал склад его восприятия необъяснимо точно и подробно. В итоге я написал о нем работу, то ли статью, то ли эссе под названием «Одиночество». Настасья дважды была свидетельницей феномена лично ко мне обращенных рассказов о Гумилеве. В первый раз мы были с ней в Доме ученых; к ней подошел ее знакомый, элегантный человек в очках с артистической бабочкой вместо галстука, поцеловал ей ручку, вспомнил, как впервые увидел ее девочкой, а потом, обратясь ко мне, сказал: «Отец Анастасии был тогда у нас в гостях, а мой отец начал рассказывать о неудачном самоубийстве Гумилева в Париже; я заинтересовался, не пошел с Настей, братом и сестрой играть к елке, остался дослушать. Гумилев в Булонском лесу принял яд - я не помню сейчас, что за яд, то ли цианистый калий, то ли красная кровяная соль, помню только, что в кристаллах, - и потерял сознание. В сумерки поэт пришел в себя, долго вглядывался в световые точки за ветвями оливковой темной массы листвы, не понимая ни ветвей, ни звезд, ни происходящего с ним, ни где он. Он попытался встать, ему стало плохо, его долго рвало, он отлеживался. Очнувшись и ожив окончательно, он вспомнил все. Николай Степанович по неведению спутал дозировку. Мой отец и отец Насти обсуждали это; доза была то ли слишком большой, то ли слишком маленькой; мне стало неинтересно, я убежал играть». Второй рассказ услышали мы с Настасьей от старика в морском бушлате напротив Новой Голландии.

– Один из моих друзей, контр-адмирал в отставке, утверждает, что был очевидцем гибели Гумилева. В послереволюционные годы в Петрограде устраивались облавы, мой приятель входил в такой морской патруль. Случайно позвонили они в квартиру, где жил Гумилев, случайно вошли в его комнату. На стене и на столах красовались фотографии белых офицеров. «Это кто ж такие? Родственники?» - «Это мои друзья». - «А ну, вставай, выходи, контра!» Гумилева вывели из дома и расстреляли во дворе. Тогда мода была такая городская: пускать в расход прямо во дворе. Потом, к вечеру либо к ночи, спецтранспорт дворы объезжал, мертвецов свозили на Голодай или в Лесное и там закапывали. В некоторых патрулях в зимние морозы находились охотники на трупы мочиться; покойники покрывались тонкой желто-золотистой корочкой льда; авторы хохотали и называли это лимонной кожурой: «Ну, лезь, лимон, в свою кожуру». Никто и фамилии Гумилева не знал из патрульных-то. Это уж потом придумали на Кронштадтский мятеж да на заговор Таганцева все списать, для приличия. Даже якобы в тюрьме его кто-то видел. Да в тюрьмах народ так метелили и охмуряли, человек, если надо, мог черта увидеть, дьявола, фараона Рамзеса, арапа Петра Великого, кого велят, не то что Гумилева.

– Как фамилия вашего отставного контр-адмирала? - неожиданно спросила Настасья.

– К чему вам его фамилия? Не верите, что я дружу с контр-адмиралом?

– Просто я всех контр-адмиралов знаю.

– Как это всех? Должно быть, не всех.

Старик разволновался, покраснел, побагровел его преувеличенный сизый нос. Я испугался: не хватила бы его кондрашка.

– Спасибо вам за компанию, - сказал я. - Хотя обычно я говорю: «Извините за компанию». А также за удивительные сведения. В частности, про железный остров на дне эллинга.

– И все неправда, - мрачно сказала Настасья, - нет там теперь эллинга. Закопали.

– Нет ни водоема, ни эллинга… - торжественно прошептал я.

– Дудки, голубка, - сказал старик торжествующе, - не закопали, а замаскировали. Как блиндаж. Сверху якобы земля, внутри вода и затонувший остров. Лично с маскировщиками знаком. Ваш дружок на пять локтей сквозь землю видит. Глаз как алмаз. Зеница ока. Берегите дружка-то, ему цены нет.

– Ему нет, - вздохнула Настасья, бросив на меня озабоченный взгляд.

– А чай? - спросил старик.

– Чай в следующий раз.

– Да, да, давайте Новую Голландию на той неделе вместе обойдем! Вы в вашей шлюпке, я параллельно пешедралом. Дивное место Новая Голландия, чудо-остров!

– А что там теперь?

– Склад.

– Склад чего?

– Что у тебя за вопросы? - спросила Настасья. - Может, сведения засекречены.

– Как это чего? - спросил старик. - Склад прошлого. У меня там приятель, бывший боцман, ночным сторожем состоит в дополнение к вооруженному дозору и складскому ВОХРу.

По воде плыли листья. Их было пока немного, они еще не перекрывали прибрежных отражений, вода местами казалась неожиданно прозрачной, канал неглубоким, я видел дно, лежащие на дне предметы: старый дырявый эмалированный таз густого ультрамаринового оттенка, сапог, розовую безрукую куклу, будильник без стрелок, монеты, много монет: кому-то неизвестно зачем хотелось сюда вернуться.