Ключ от двери

— Надумали строить дома и лавки, — сказал Мертон, и по голосу его чувствовалось, что все это ему не слишком по душе.

— А почему они строят здесь, у нас?

— Видать, потому, что больше строить негде.

Он в сердцах двинул палкой по корневищу и ободран­ным веткам куста, словно злясь, что тот позволил выта­щить себя и погубить так легко. Брайну нравилось, что вокруг идет стройка. Приедут люди с машинами, целые вереницы грузовиков привезут кирпич и известь. Вместо лесов и полей вдоль новых дорог появятся дома, они из­менят всю карту местности, которую Брайн составил для себя в уме. При этой мысли он так и загорелся.

—Когда начнут строить?

—Еще не скоро, пострел. Сперва надо очистить землю. Потом небось проложат сточные трубы. Пройдет, пожалуй, не один год, прежде чем соберут первый дом.

Но Мертон ошибался. Сады и огородики, футбольная площадка, поля пшеницы — все очень быстро исчезало, побежденное силами разрушения. Однажды в субботу Брайн выглянул из окна спальни и увидел, что неподалеку от Ноука с огромных грузовиков сбрасывают на землю ка­нализационные трубы. Возле бульвара уже виднелись кир­пичные фундаменты будущих построек.

Ситону удалось наняться на строительство фабрики у окраины города. Требовалась даже сверхурочная работа, и в хорошую погоду его не бывало дома по двенадцати часов. В первый же день Брайн понес ему бидон с чаем и увидел, как Ситон вместе с остальными рабочими лопа­той ссыпает песок с грузовика. Отец помахал ему рукой и подошел к забору, где ждал Брайн. Черные волосы Ситона были упрятаны под новую кепку, одет он был в слиш­ком просторную для него рабочую куртку. Ему удалось вырвать у десятника плату вперед, целый фунт, и он сунул деньги в руку Брайна.

— На, милок. Передай маме и скажи, что в пятницу будет еще целая куча денег.

Он вернулся к работе. Брайн крикнул ему на прощанье и ушел, не стал смотреть на отца в то время, когда тот работал: еще, чего доброго, рассердится. Из властелина, каким он был дома, отец стал вдруг рабом, которого схва­тили и поставили в толпу посторонних людей, и для Брай­на он как будто утратил свою значительность.

И все-таки оно стоило того, соглашались все, потому что теперь в доме бывало больше еды. И больше денег. Но хотя прежде предполагалось, что именно отсутствие их и вызывает ссоры между отцом и матерью, вскоре стало ясно, что ссоры не прекратятся: ругались уже по привычке. Ситон как родился, с тяжелым характером, так с ним и умрет, а Вера никогда не могла настоять на своем, была беззащитна перед мужем, как прежде перед отцом. Един­ственное, что она действительно умела, — это тревожиться и тосковать, считая, очевидно, что не очень-то много хоро­шего получила от жизни и никогда ничего от нее не полу­чит. Если не было конкретного повода для тревоги, она скучала, искала его, и почти всегда находилось что-то, из чего можно было сделать проблему. Дом был совсем не­велик, у нее оставалось свободное время. Но вместо того, чтобы шить самой или чинить старую одежду, она считала, что проще пойти и купить дешевенькую новую. Руки у нее были неловкие, неуклюжие. Дыры и прорехи, требовавшие заплат, она кое-как стягивала ниткой. Хотя нужно было и постирать и приготовить еду, все-таки оставалось время для тревог, часто по самому ничтожному поводу. Иногда все члены семьи оказывались вовлеченными в бурную ссору из-за пустяков. Летели кастрюльки, шли в ход кула­ки, и каждый, начиная от отца и матери, замыкался в себе, преисполненный обиды и горечи, но через несколько часов пыл в крови остывал и все опять оказывались вместе, одной счастливой семьей.

Брайн вторично долго откладывал деньги, на этот раз уже почти не таясь, и купил еще одну книгу, «Отвержен­ные». Он прежде слушал, когда ее главами передавали по радио, и был потрясен грандиозными неожиданностями сюжета. «Девятнадцать лет за одну булку!» — эта вопию­щая правда жизни вознеслась над мирными волами и не­потревоженными джунглями, скрывавшими кровожадных искателей удачи «Острова сокровищ», и заглушила дурац­кий крик попугая: «Пиастры! Пиастры!» Полный борьбы жизненный путь и смерть Жана Вальжана, преследуемого полицией, неуязвимого под пулями на баррикадах, пронесшего на своих плечах раненого через весь лабиринт парижской клоаки, казались Брайну реалистическим эпо­сом. Это была борьба между простым человеком и поли­цией, державшей его в тюрьмах за то, что он когда-то украл булку для детей своей нищей сестры. И после всех ужасных мытарств для человека, не желавшего быть отвер­женным, смерть была той единственной свободой, которую позволил ему найти автор этой горькой и мрачной книги. Хороших от дурных отделить было просто. На одной стороне Тенардье и инспектор Жавер — оба против равен­ства людей, потому что Тенардье нужны богачи, чтобы он мог их обкрадывать, а Жаверу — бедняки, чтобы их преследовать. На другой стороне — Козетта, Фантина, Гаврош, Жан Вальжан, Мариус Понмерси, юные, угнетае­мые и революционеры, все те, кто не принимал жизнь, где хозяйничают Тенардье и Жавер. Баррикады подвергались штурмам, повстанцев убивали, а книга читалась и перечи­тывалась снова и снова.

На этот раз дома встретили книгу миролюбиво.

—Как! — сказал Ситон со смехом. — Вот сукин сын, опять купил книжку. Ну и ну! Мне бы стать таким умни­ком-разумником. Ну прямо-таки кладет меня на обе лопат­ки своей ученостью!

Он дал Брайну четыре пенса, чтобы тот посмотрел фильм, сделанный по этой книге, и, когда Брайн вернулся домой, заставил его все пересказать.

Ситон сидел у огня, и на загнетке перед ним стояла кружка чаю. По радио передавали репортаж о футбольном матче; Вера выключила приемник, чтобы не мешал шум, и снова принялась за штопку носков. Горел свет, и слышно было, как в спальне Артур играет молотком.

—И, когда Жан Вальжан вернулся к мосту, потому что хотел сдержать свое обещание,— рассказывал Брайн отцу, — Жавера там уже не было. А когда он заглянул с моста в воду, то увидел, что Жавер (его играл Чарлз Лаутон) сиганул вниз и утопился. Тут картина и кончает­ся, а в книге после этого еще много всего написано. Рас­сказать, как кончается в книге?

—Он больше слушать не хочет, — сказала Вера, и тон ее смутил Брайна, он не понял, серьезно она говорит или шутит.

— Ну как, пап, а?

— Давай, давай, сынок. Говори.

Брайн досказал все до конца. Он тщательно выговари­вал французские имена, как-то слышанные им по радио, а Маргарет стояла перед ним и насмешливо улыбалась. Ее язвительный взгляд скоро достиг своей цели.

—Можно со смеху помереть, когда слышишь, как Брайн выговаривает все эти чудные слова.

—Посмейся только, я тебе всыплю, — сказал Брайн.

—Получишь сдачи, дам как следует папиным велоси­педным насосом, увидишь. — Она подобралась поближе к окну и уже оттуда, в большей безопасности, наблюдала за его растущей яростью. — Воображает, что умеет говорить по-французски. Я могу еще получше тебя.

Она затараторила, изображая иностранную речь.

— Слушай, ты это лучше оставь, — сказал Брайн уг­рожающе.

— Будет вам, — сказал отец.

На минуту Маргарет умолкла, но чем страшнее ей ста­новилось, тем отчетливее какой-то внутренний голос го­ворил: Брайн знает, что ты испугалась, а ты дразни его, докажи, что не боишься.

— Подумаешь, ученый! — крикнула она. — Только и умеет, что книжки читать.

— Оставь его, — вмешалась Вера, — не то сейчас вста­ну и...

Брайн почувствовал, как у него задергался рот,— он даже подумал, что все это видят. Может, и в самом деле есть нечто постыдное в том, что он читает и старается правильно произносить по-французски, умеет писать, чер­тить карты, — будто этим он ставит себя выше осталь­ных. Он понимал, что ему следует отнестись равнодушно к поддразниваниям, но они задевали его слишком глу­боко. Он стоял возле стола, в нескольких шагах от своей мучительницы.

— Глядите-ка, сейчас заревет! — протянула Маргарет.

— Сейчас ты у меня сама будешь реветь, если не затк­нешься.

Ситон встал со своего уютного места возле камина.