Радость моего общества

О бабушкином самоубийстве я узнал до того, как оно произошло. То ли она раздумывала, то ли не могла собрать необходимое: дата ее смерти приходится на несколько часов позже той минуты, когда я прочитал ее письмо. Оно пролежало у меня на столе несколько часов, прежде чем я приступил к чтению, намазав бутерброд джемом и налив стакан клюквенного сока. "Ладушка моя Дэниэл", — так оно начиналось, и я ничего не заподозрил. Почерк у нее всегда был крупный и веселый, с преувеличенными завитушками и большими засечками. Только в последние несколько лет я стал замечать в нем нестойкость. "Не буду расстраивать тебя разговорами о своем здоровье, скажу только, что недолго мне остается. Я не могу позволить, чтобы мое тело меня так подводило — надо с этим как-то бороться. Горько на сердце от того, что я больше не увижу тебя, но на этом листке, в этих буквах, в том, как перо водит по бумаге, — вся моя к тебе любовь..." Дальше, в следующем абзаце: "Я не могу дышать, Дэниэл, хватаю ртом воздух, легкие переполняются, и я тону". В следующих нескольких строках она говорила, что ей пора освободиться самой и освободить тех, кто о ней заботится, от их обузы. У бабушки были две мексиканские сеньоры, которые за ней ухаживали, и одна из них, Эстрелла, так ее любила, что называла "мама". И последняя строка: "Мы в итоге становимся мудрыми, да только слишком поздно". Бабушка скончалась в 88 лет по собственной воле, от таблеток, водки и пластикового пакета.

Новость о ее смерти оставила меня до огорчения безучастным. По крайней мере, на какое-то время. Я подумал, а не сумасшедший ли я в самом деле, раз не чувствую, что меня поглотила утрата, и всё валится из рук. Но скорбь оказалась отсроченной и скачкообразной. Она не пришла в положеный час, но являлась отдельными порциями в разные дни, растянувшись на месяцы. Однажды, когда я подкидывал Тедди в воздух, порция материализовалась в пространстве между нами и исчезла, едва он приземлился мне на руки. Однажды я поставил ладонь между глазами и солнцем и почувствовал, что это как-то связано с бабушкой — ведь она стояла между мной и тем, что могло меня сжечь. Нельзя сказать, что я по ней скучал; она была очень далеко от меня, когда это случилось, и наше общение было скудным. Она жила во мне мертвая ли, живая ли. Даже теперь не получить от нее письма — все равно что получить: когда я смутно чувствую, что пора бы ему уже прийти, меня охватывает знакомое блаженство, как тогда, когда я держал его физически.

На следующий день после письма было Пасхальное воскресенье. Я вспомнил, как в отрочестве меня прихорашивали, причесывали и заключали в царапучий, как наждак, шерстяной костюм. После чего волокли в церковь. Где приходилось несколько часов сидеть на голой кленовой скамье в удушающем техасском зное. Этот опыт иссушил во мне концепцию милосердия Иисуса. Я, однако, с гордостью щеголял эмалевым значком, символизирующим, что я знаю наизусть названия всех книг Библии.

То, что смерть бабушки пришлась на этот ностальгический день, было просто неприятным совпадением, и в ту Пасху я лежал на кровати, зажатый в тиски воспоминаний. Уже перевалило за десять и, хотя мысли мои о прошлом были вязкими и неотступными, темнота в комнате обострила мой слух, позволив мне хоть одним из чувств держаться за настоящее. В момент глубочайшей сосредоточенности на картофельном салате тридцатилетней давности я услышал хлопок автомобильной дверцы, вслед за ним — торопливые шаги, затем — тихий, однако настойчивый стук в мою дверь. Я натянул штаны и футболку и открыл, не спрашивая кто там. Передо мной стояла измученная Кларисса, которую, как мишка-коала, облапил Тедди. Я не видел их обоих всю пасхальную неделю.

— Не спишь? — спросила Кларисса.

— Не сплю, — ответил, а Тедди вытянул ручки и перебрался ко мне. Кларисса вошла, поглядывая на улицу.

— Этот вернулся? — сказал я.

— Он пробыл здесь всю неделю, и всё было, по крайней мере, терпимо. Но сегодня начал возбуждаться. У него как будто таймер внутри. Стал мне названивать каждые пять минут, я из-за этого расстраивалась. Вдруг бросил звонить, но я уже знала, что будет дальше. Услышала, как под окнами скрипят тормоза, и поняла, что это он. Схватила Тедди, а он стукнулся головой, когда я его в машину сажала. — Голос у нее дрожал, и она поглаживала Тедди по голове. — Можно, я просто посижу здесь или останусь на минуточку или, может быть, на одну ночь? Пока не придумаю, что делать? — Но она знала, что ей не нужно спрашивать — нужно просто остаться. Тедди ухватился за два моих пальца, и я водил ими из стороны в сторону. — У тебя что-нибудь есть? — спросила она. — Детские салфетки или пеленки или что-нибудь?

У меня было всё.

Всё пошло по старинке. Кларисса и Тедди спали в моей комнате, а я — на диване при таком освещении, что впору загорать. Около трех часов ночи раздалось негромкое детское хныканье, и я  услышал приглушенные шаги Клариссы, которая ходила по комнате, укачивая Тедди. Дверь была приоткрыта, и я спросил:

— Всё нормально?

Она просунула ребром ладонь в дверь и приоткрыла ее на несколько дюймов.

— Не спишь? — спросила она. — Заходи, давай поговорим.

В спальне мы несколько раз передавали Тедди с рук на руки. Я знал, что это за приглашение: друзья-туристы, всё такое. Но, казалось, то, что у нее на уме, действительно имеет вербальную природу. Кларисса подстроилась под мои требования к освещенности, прикрыв дверь ровно настолько, чтобы создать в комнате мягкий полумрак. Некоторое время спустя мы посадили Тедди на середину кровати, и он, хотя спать по-прежнему не собирался, успокоился и принялся гулить. Мы лежали по бокам от него, я опустил руку на его грейпфрутовый животик и стал его покачивать туда-сюда.

— Как тебе жилось эти дни? — спросила Кларисса.

И я рассказал ей о бабушкином самоубийстве.

— Похороны послезавтра, — сказал я. — Но я не смогу поехать

— Ты хочешь туда съездить? — спросила она.

— Что мне там делать? Зачем я там нужен? — спросил я.

— Я вот думаю, ненадолго уехать следует мне, — сказала Кларисса. — Хочешь, куда-нибудь с тобой съезжу? Мы могли бы на машине поехать в Техас, ты, я и Тедди?

— На похороны все равно не успеем, — сказал я.

— Да, но ты там побываешь, съездишь ради нее.

После предложения Клариссы мой мозг предпринял героические вычисления, вылившиеся в неустойчивое уравнение. С одной стороны знака равенства имелись неисчислимые препятствия, ожидающие меня в подобном путешествии. Я мог назвать тысячу невыносимостей: я не в состоянии войти в лифт, я не в состоянии жить в отеле выше третьего этажа, я не в состоянии пользоваться общественным туалетом. Что, если там нет аптек "Верное средство"? Что, если мы будем проезжать мимо торгового центра, где открыт один магазин, а остальные закрыты? Что, если я увижу слова "яблоневый сад"? Что, если наш путь проляжет поблизости от ужасающе манящего зева Большого Каньона? Что, если мы поедем через горный перевал по крутому серпантину или за всю дорогу я не встречу ни одного рекламного щита с палиндромом? Что, если наши чемоданы будут разного размера? Как я буду дышать на большой высоте? Не убьет ли меня разряженный воздух? Как мы определим точные границы штатов? И что, если на бензоколонке в Фениксе заправщик будет в синей шляпе?

Другой частью уравнения был Тедди. Я мог представить, как он лопочет сзади, невпопад колотя ножками по своему детскому сиденью, и я мог представить, как идеи очередной забавы роятся у меня в голове всю дорогу от каменных столбов Нидлз до Эль-Пасо, вытесняя все невротические мысли. Я мог представить, как пытаюсь экстрагировать порядок из младенческого хаоса и беру на себя ответственность защищать Тедди. А я рядом была бы Кларисса — и раз я ей больше не пациент, ей можно задавать вопросы напрямую, а не вызнавать что-то моим методом косвенной дедукции. Я все еще мало знал о ней, помимо того, что я в нее влюблен. Вот какие два фактора оттягивали вторую чашу. Однако все вопросы я уладил при помощи дозы блестящего самообмана. Я подкинул своему строгому уму новую мысль: а что, если я некий существующий страх преобразую в другой, более отдаленный? Что, если смогу перевести мой страх перед Большим Каньоном в страх перед горой Рашмор? Что, если смогу перевоплотить свое желание потрогать все четыре угла копировальных автоматов в "Кинко" в одержимость Биг-Беном? Но мое конечное предложение самому себе было таково: что, если я на протяжении всей поездки не позволю себе произнести ни единого слова с буквой "е"? Вот такого рода колоссальная задача может вытеснить и подавить все мои самовмененные обязанности. Я быстро просканировал собственный словарь на предмет полезных слов — "это", "оно", "я", "быть", "жить", "для", "против", "сквозь" — и обнаружил, что их довольно, чтобы меня поняли. Таким образом "Давайте поедим" становилось: "Я голодный, ляля! Айда хавать!" Я не мог сказать "я тебя люблю", но мог сказать "я схожу от любви с ума", что, наверное, даже лучше в любом случае. Я мог называть по имени Клариссу, а Тедди получал теплые прозвища вроде "богатырь", "мальчуган" и "малыш". Одна мелкая загвоздка — я не мог произнести собственное имя.