Ты так любишь эти фильмы

Меня словно по лицу ударило.

Банальную фразу (я давно понял, что в разговоре с малознакомыми людьми следует оперировать исключительно прохладными банальностями, ибо шутки ведут к обидам, намёки и цитаты — к недоразумениям, высказывание глубоко продуманных мыслей — к непониманию и враждебности), да, простите, банальную фразу она восприняла буквально, как жалобу. И теперь нестерпимый стыд, который я переживал, наслаивался на удивление: я переломил себя, научился говорить штампами, не вдумываясь в их смысл, но вот человек, мой современник, просто и ясно заявляет, что штамп — ненадёжная обманка, действующая только при взаимном молчаливом попустительстве; пустая, никчёмная, неприличная.

Она пожала плечами. Её собака смотрела на меня, как на нацистского преступника, успешно, но временно скрывшегося от правосудия. Я украдкой потрогал лоб: не горят ли на нём какие-нибудь ужасные буквы. Лоб горел равномерно.

Главная особенность современных книг, даже хороших, в том, что их. Не хочется перечитывать. Как не хочется дважды пользоваться одноразовой посудой. Но зачем читать книгу, которую не захочешь перечитывать? Поэтому я удивился. Обнаружив такой образчик под своим диваном. Так удивился, что сразу же забыл, зачем вообще. Полез под диван. Видимо, какой-то урод дал мне эту пакость со словами «прочти». Или он даже не сказал «прочти»? Или не дал, а забыл в моей квартире? Я заметил, что эти уроды никогда не забывают чего-то реально полезного. Хоть бы пачку сигарет кто оставил.

Я поразился, что это был не Берроуз. Кроме Берроуза они не читают вообще ничего. Все торчки — в той или иной степени педерасты, но Берроуз кого угодно может достать. Он достает как торчок и он достает как педрила, но больше всего достаёт, когда вспоминает. Что он писатель. И тогда начинаются эти берроузовские прогоны. В которых, если изредка попадётся понятное слово, связь его с другими словами уже неочевидна.

Стряхнуть пыль. Повертеть в руках. Это по-прежнему был не Берроуз. (Или Берроуз?) Я положил книгу в рюкзак и включил телевизор. Опера уже были там и над чем-то ржали: по городу, оказывается, катилась волна немотивированных убийств.

Это не было разбоем, бытовухой, планомерной кампанией, которую могли бы проводить политики, идейные бойцы или маньяки. Жертв убивали просто так («проба пера», сказал опер-бандит), без системы, выгоды, аффекта и философии. Они просто переставали быть, а мир и на долю секунды не сбивался со своего ритма.

«Может, детвора хулиганит?» — задумчиво предполагает спокойный опер. «Это похоже на детское хулиганство?» — «А кто их теперь разберёт». Злой опер неопределённо кривит рожу. «Братка, а труп на Разъезжей тоже сюда приписали?»

На самом деле, на Разъезжей. Нашли не труп, а часть останков: два ребра, пучки волос и паспорт. Последний пункт стал роковым для сил правопорядка: кости, волосы — всего лишь мусор, но атрибутированные кости и волосы — уже дело. Его долго футболили с места преступления на место прописки. И наконец, ввиду важности, оно упокоилось в недрах. Городской прокуратуры.

Опера шутили, и в глазах у них не было никаких иллюзий. Мир состоял из никому не нужных живых и всем мешающих трупов. Живого от превращения. В труп. Удерживали лишь случайные обстоятельства. А бесконтрольному умножению трупов препятствовала одна грозная тень статистики. Опера, на которых я смотрел с таким удовольствием. Смотрели на меня как на потенциальную каплю грязи. Способную замарать их отчёты.

— Или впрямь маньяк? — без особого интереса продолжает тему спокойный опер. — Да нет, у маньяка логика, маршруты. Несколько маньяков? Сколько маньяков способен вместить наш прекрасный город? Взвод? Роту?

— Дивизиями считай, — хмыкает опер-бандит. — Здесь, братка, куда ни плюнешь…

— А что ты хотел? Человек есть продукт своей эпохи.

— Я не продукт. Я персона.

— Ты продукт и результат.

— Опа! Из коней да в ослы. — И оба ржут.

— Душа маньяка, — заводит опер шарманку по-новому, — материя тонкая, но не эксклюзив. В любом бутике рулонами. Значит, вычислим.

И он посмотрел мне прямо в глаза.

Я говорил, говорил. Что с глазами у опера неладно. Все ужасы, которые эти глаза видели в жизни, лежали там вповалку, как на складе. Кровь хлынула и всё затопила; я мгновенно попал в этот кошмар внутри: избиения, убийства, расчленёнка, покорные трупы. Которые вели себя очень робко, словно давая понять, что и они — часть мира, и они в порядке вещей. То, что в порядке вещей, не может быть страшным. Страшно (и то недолго) только тому, кого убивают.

Я заплакал от жалости к себе. Я был грязным, убогим, жалким, оплёванным, никому не нужным. Я чувствовал себя таким торчком, как никогда прежде. Я завывал. Растравляя себя и судорожно соображая, где прямо сейчас взять денег на барыгу Оу! Оу! Не верьте слезам наркомана, так они говорят, да? Правильно говорят.

Я умылся, взял рюкзак, в котором лежал не-Берроуз, и отправился на поиски. Владельца книги.

«Мяч-то летит в ворота?» — любознательно спрашивает Пекинпа. «Никуда он не летит! — с отвращением говорит стаф. — Совсем как у нашей сборной».

Мы наблюдаем за игрой мальчишек в углу двора. Обозначенные двумя клумбами ворота успешно выдержали натиск атакующих, но — упс! — мяч всё-таки влетел… и вот, не абы куда, а в нашу тесную и вроде как в безопасном месте кучку. Доболелись! От задницы Ричарда увесистый кожаный шар отскочил к Понюшке. УУУиииии!!! Понюшка — вся такая трепетная, субтильная сучечка той породы, которую хозяин носит в кармане, а хозяйка — в сумочке. Теперь этой или похожей сумкой хозяйка Понюшки лупила по голове вовсе постороннего, какого только удалось схватить, пацана; пацан извивался, брыкался и вопил, что он не при делах; Понюшка рыдала; девчонка Пекинпы орала: «я папе скажу, пыль ты лагерная», жена хозяина Ричарда пыталась взять Ричарда на поводок — и почему-то с подъеданцами по моему адресу, но сквозь зубы, в сторонку от Принцессы; а Принцесса всё задумчивее смотрела куда-то мне за спину, и когда я развернулся и тоже посмотрел, то увидел бандитскую рожу Лёху, который не торопясь шагал к нам по дорожке, поблёскивая золотом из-под расстёгнутого пальто.

Здесь было на что посмотреть, потому что люди редко так ходят. Люди крадутся, горбятся, пригибаются, постоянно контролируют себя и обстановку — и даже те, кто прёт как танк, делают это, выражаясь фигурально, до первого столба. Этот же будто и не пёр, шагал как по паркету, и всё же становилось очевидно, что любой столб, фигуральный или нет, предпочтёт сам убраться с его дороги. Ещё он улыбался.

Принцесса подбоченилась.

— Здорово.

— Здравствуйте, Алексей Степанович. И как вы узнали, где я живу?

— Ты же мне на трубу с домашнего номера звонишь, верно? Все базы данных в свободном доступе. Привет, парень. — Он даже ботинком не шевельнул — чего ожидать при таком приветствии? — а я уже постыдно жался к ногам Принцессы. — У тебя мобильный-то есть?

— Нет.

— А почему?

И вот, чую, Принцесса хочет и собирается нахамить, но вдруг отвечает вполне дружелюбно:

— С мобильным чувствуешь себя как на цепи. Одни будут звонить с рабочими вопросами в нерабочее время, другие — чтобы спросить «ты где». Где-где! Если бы я хотела отвечать, где, то развесила бы транспаранты с подробной информацией. — Она насупилась. — Чего надо?

— Как чего? Ты на меня работаешь или нет? Поедем по магазинам прошвырнёмся.

Скандал из-за мяча, кстати, оборвался резко, как водой на него плеснули. Все окаменели и таращились, и если собаки хотя бы понимали, чем пахнет от такого типа и мечтали удрать по домам, то у баб из-за того же запаха мозги отказали напрочь. Если бы мою фифу не захлёстывала сейчас злоба и она напрягла бы себя поглядеть по сторонам, то увидела бы, объектом какой отчаянной, на всё готовой зависти стала. Но Принцесса вообще слабо ловит посылаемые ей импульсы. Порою мне кажется, что у неё конкретно отсутствует чувство опасности. А это опаснее всего.