Изобретение велосипеда

Александру Петровичу хотелось отрешиться от этих мыслей, хотелось написать первую фразу будущей вещи, но неожиданно этажом выше заиграл на рояле их сосед — студент консерватории Юрка Тельманов. Заиграл он как-то громко и нехорошо. Александр Петрович поморщился.

Семейство Садофьевых въехало в старый дом на Невском давно, и тогда наверху игрались элементарные гаммы, простенькие песенки, этюды Черни. Александр Петрович двигал по квартире мебель, а сверху раздавался марш Черномора. На ночь Юрка исполнял «Спи, моя радость, усни», утром играл «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…». Когда во дворе появлялась синеглазая девочка Аня в белом платье, Юрка играл тоскующего по родине Шопена, когда выходил из подворотни дворник, Юрка негодующе гремел Бетховена. Так вот, озорничая, Юрка осмыслял мир в детстве. Однако уже в те годы Александр Петрович заметил, что Юрка время от времени затевает импровизации, и получается у него это совсем неплохо.

Первую собственную пьесу Юрка сочинил лет десять назад. Александр Петрович хорошо запомнил тот день. Была осень, листья шуршали на Невском, и синеглазая девочка Аня в белом плаще весь день ходила по двору. Вечером пришла огромная крытая машина «Мебель». Аня переезжала на новую квартиру. Александр Петрович долго читал, думал о своих отношениях с женой, потом стал засыпать, но вдруг наверху услышал робкие звуки пианино. Клавиши перебивали друг друга, жаловались, потом верхние клавиши заплакали, а нижние их утешали, утешали, но не смогли утешить, не выдержали и зарыдали сами. Но вот они начали успокаиваться, убеждать друг друга, что жизнь, в сущности, такая и есть, что в ней часто придётся грустить, а радоваться придётся пореже.

Александр Петрович слушал, слушал, а потом заснул и спал всю ночь очень спокойно, и даже утром у него было хорошее настроение, хотя погода переменилась и пошёл нудный дождь.

Играл Юрка Тельманов всё. В последнее время пристрастился к современной музыке. Без гитар, истеричных криков и барабанов, в чистом, так сказать, виде, музыка эта звучала беззащитно и нежно.

Но то, что Юрка играл сейчас, слушать было невозможно.

Александр Петрович встал из-за стола, посмотрел на пишущую машинку и понял, что нельзя это терпеть. Он поднялся этажом выше и позвонил. Открыл Юрка, как всегда небритый и нестриженный, со взглядом блуждающим и диким.

— Как живёшь, сосед? — осведомился Александр Петрович, входя в Юркину комнату и с ненавистью глядя на рояль.

— Курсовую сочиняю, — ответил Юрка, собирая с пола исчирканные нотные листы.

— А мне можно чего-нибудь сочинить, а? — спросил Александр Петрович, ткнув наугад клавишу. — Какая? — спросил он у Юрки.

— Ми, — усмехнулся Юрка. — А что, здорово слышно стало?

— Здорово слышно было всегда, — ответил Александр Петрович. — Не в этом дело. Слушать стало невозможно.

— Хотите сказать, плохую вещь я сочиняю?

— Я в музыке не сильно разбираюсь, — начал было Александр Петрович, но Юрка прервал его:

— А вот, скажем, вы! Пишете-пишете и знаете, что до вас жил Лев Толстой, лучше которого вы никогда писать не будете… Детские разговорчики, да?

— Нет, — ответил Александр Петрович. — На эту тем даже стихи есть. Там и Лев Толстой, кстати. Прочитать?

Юрка кивнул.

— Надеюсь, я их не забыл, — сказал Александр Петрович.

— Так почему же у меня ничего не получается? — заорал Юрка. — Я же не бездарь!

— Не бездарь, — сказал Александр Петрович. — Но, помимо творчества, существует ещё, так сказать, ремесло, профессионализм. Вот ты сейчас мучаешься, сочиняешь, тебе кажется, что у тебя не получается ничего, а на самом деле просто умения не хватает. Ну вроде как писал акварели, а потом стены дома полез расписывать. Придёт умение, станешь работать спокойнее. А переживать нечего. Не ты первый, не ты последний… Всё равно будешь работать на том уровне, который тебе отмерила природа. И всё время тебе будет казаться, что ты плохо работаешь, и до этих пор ты будешь расти. И извини меня, но Бетховеном ты можешь и не стать…

— Но это же ужасно, что вы говорите.

— Возможно. Только я в отличие от тебя уже определил свой потолок. Впрочем, это приходит с возрастом. Но если бы в молодости я не думал, что буду писать лучше Льва Толстого, не было бы сейчас даже скромного Александра Садофьева…

— Ясно, — буркнул Юрка и огрел кулаком притихший рояль. Рояль застонал струнами. Юрка опомнился и погладил его, как бы прося прощения.

Александр Петрович сказал Юрке «до свидания» и вышел на лестницу. На подоконнике сидела кошка — чистенькая, ухоженная, доверчивая. К ней норовил подсесть бродячий кот — худой, полосатый, зеленоглазый и, по всей видимости, блохоносец. Услышав шаги, кот сыпанул вверх по лестнице, а кошечка так и осталась сидеть на подоконнике.

Вернувшись домой, Александр Петрович подумал, что в молодости сам процесс писания, бесконечное сидений за пишущей машинкой, почему-то доставлял ему больше удовольствия, чем сейчас. Тогда, закончив рассказ, он бегал по комнате, целовал жену, подбрасывал вверх сына, шёл в пивную на углу или просто гулял, счастливый, по городу. Теперь же он завёл себе норму — столько-то страниц в день. Конец одной главы — день на обдумывание новой. Всё почему-то теперь писалось сразу набело, править приходилось мало. Александр Петрович вспомним как когда-то давно он сам без всяких понуканий шесть раз заново переписывал один рассказ. Сейчас это казалось ему подвигом.

Он вдруг с грустью подумал, что перестал следить за своими героями, и из одной его книги в другую кочует стереотип — ироничный, но в то же время справедливый парень — рабочий, журналист, охотовед, агроном. Он был очень удобным героем, этот парень, как раз в духе современности, и было как-то не понять, где он шутит, а где говорит серьёзно.

Предполагалось, что за этой его иронией прячется истинное мужество и нежелание произносить громкие фразы о чести, долге, нравственности. Поэтому и был парень человеком нового типа, что все перечисленные качества уже в нём подразумевались, как руки, ноги, голова. Но сейчас Александр Петрович подумал, что постепенно проклятая ирония заняла какое-то гипертрофированное место в характере парня и что, если лишить его этой иронии, ничего и не останется, точнее, останется схема, бойко изрекающая расхожие истины на все случае жизни.

В молодости писал Александр Петрович о своём поколении, детство которого пришлось на Великую Отечественную войну. Однако посчитав, что тема эта им исчерпана, занялся он людьми науки, художниками, написал повесть о молодой прядильщице, повесть, которую сам он считал слабой, но про которую писали, что это «серьёзная, значительная работа писателя, вступающего в пору зрелости».

Александр Петрович снова смотрел на чистый лист бумаги. Не получалось начало. С одной стороны, это было даже хорошо. «Когда долго не можешь начать вещь, — думал Александр Петрович, — это значит, идёт её внутреннее осмысление, это значит, что ты не хочешь писать, как писали до тебя, или… Или ты просто разленился!» Но, с другой стороны, писать было пора, потому что как-то тревожно становилось Александру Петровичу, когда он долго ничего не писал.