Уйди во тьму

— Да. — Он вспомнил. Это было давно. Пьяный и злополучный день, который был заморожен в его памяти. Он выбросил его из головы и подумал об Элен. Сейчас она, наверное, собирает вещи, зонты, галоши, и ему надо пойти и встретиться с ней — решил он с дурным предчувствием, близким к ужасу.

«Я боюсь Элен», — подумал он.

Он обнял Долли за талию и привлек к себе. Талия у нее была приятно мягкая, и, не сознавая, что делает, он пролез указательным пальцем в дырочку или ластовицу в ее платье и почувствовал под шелком кожу, податливую и очень теплую. Казалось, Долли была не против, поэтому он оставил там палец и начал гладить шелк, а Долли молча и сначала немного застенчиво стала поглаживать его затылок.

— Но, ей-богу, — произнес он вдруг, смущенный молчанием и чувствуя необходимость сделать какое-то заявление, — это вовсе не потому, что я не хотел быть с вами.

— Как и я тоже, — торжественно заявила Долли.

На дворе было темно, стоял туман. Яркий свет освещал бассейн; в лесах за ним тысяча лягушек и углокрылых кузнечиков устроили хаотичную пронзительную какофонию. Появились звезды и краешек летней луны, тогда как садовые столики, а также блестящие «бьюики» и «олдсмобили» на подъездной дороге, купались в призрачном, мирном свете, сквозь который музыка из отдаления плыла на террасу и взлетала к звездам. Лофтис не спеша, однако не без лукавого намерения, подбирался к резинке на трусах Долли; он думал: «Молодая, молодая», — а Долли сказала:

— Милтон, я хотела… — И погладила его по щеке.

Он встал и притянул ее к себе.

— Долли, — сказал он, — сладкий котеночек, по-моему, я люблю тебя.

Его руки обвились вокруг нее. И он прижался к ее губам долгим, исполненным безысходности поцелуем.

Японские фонарики расцвели над террасой как налитые пастельные луны, окрашивая каменные плиты пола в экзотические цвета — лиловый, светло-лиловый, призрачные крылья полуночной синевы. На столиках валялись флажки из гофрированной бумаги и бумажные шляпы среди сувениров, брошенных ленточек и брикетов таявшего ванильного мороженого. Юноши и девушки отправились купаться. Лофтис и Долли и мистер и миссис Ла-Фарж попивали виски с содовой — во всяком случае, этим занимались Долли с Лофтисом, а мистер и миссис Ла-Фарж, которые были родом из Дарема, штат Северная Каролина, принадлежали к трезвенникам. Праздник удался — было достаточно шума и беспорядка, а сейчас три негритянки обходили столики, где сидели, выпивая, матери и отцы, и там и сям убирали разбитую посуду.

Мистер Ла-Фарж сказал:

— Вы ведь жена Слейтера Боннера, верно? Как поживает старина Пуки? Я не видел его целую вечность.

Это был коренастый нудный мужчина с редкими волосами и большими темными зубами. Он продавал бакалею оптом, играл в гольф в начале восьмидесятых и был законченным подкаблучником у своей жены, которая на сорок фунтов перевешивала его и вечно шпыняла мужа за грамматические ляпсусы.

Долли кивнула:

— Пуки эту неделю в Ричмонде «по делу», как он это называет. В торговле недвижимостью все заняты по горло.

— Война… — начал было Ла-Фарж.

— Да, война — это ужасно, — перебила его миссис Ла-Фарж. — Все говорят: она должна начаться в любую минуту. Бедная маленькая Польша!

— Бедные мы, ты хочешь сказать, — изрек мистер Ла-Фарж. Он откинулся на спинку стула и проглотил большую порцию имбирного эля, показав при этом ряд темных лошадиных зубов. — Бедные мы, — повторил он.

Последовало ни к чему не обязывающее молчание, нарушаемое далеким кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков да слабыми вскриками и взвизгами из бассейна.

— Бедные мы, — повторил мистер Ла-Фарж.

Он говорил монотонно, без интонаций, как обитатель каролинского Пьемонта, и у Лофтиса, глядевшего на него сонными глазами — он переел и перепил и жаждал улечься где-нибудь, — было такое чувство, что, если они с Долли не уйдут тотчас же от этих людей, он погибнет от нервного срыва. Ну почему ему суждено вечно находиться среди низкопробных личностей, зубных врачей, торговцев недвижимостью и владельцев дорогих похоронных бюро? Чаще ездить в Нью-Йорк и слушать оперетты, встречаться с интересными людьми, бывать в студенческом клубе — вот это было бы славно. Долли толкнула его коленкой. Взять с собой Долли? Но тут Честер Ла-Фарж произнес:

— Не надо нам ввязываться в иностранные распри. Это сионисты Уолл-стрит втягивают нас в войну. Международные жулики.

Миссис Ла-Фарж хихикнула.

— Жулики, дорогой, — сказала она.

Ла-Фарж широко, осуждающе повел рукой.

— Жулики, крикуны — все одно. Я знаю только, что международные банкиры-евреи сговариваются, чтобы послать моего сына Чарли на войну.

Долли и миссис Ла-Фарж заинтересованно и одобрительно поддакнули в унисон, а Лофтис, которому все это наскучило и опротивело, смотрел вдаль. Бассейн, находившийся, казалось, бесконечно далеко, дрожал в его глазах, покрывшись в холодном жутком свете ярко-зеленой пленкой, которую полуголые молодые тела словно прорывали, ныряя с пугающе отчаянным порывом. «А ну, Пейтон!» — раздался юношеский голос, перевалив через темный склон вместе с приглушенным всплеском, и почему-то породил в Лофтисе легкую и неясную печаль. Уголком глаза он взглянул на Долли. «Неловкая ситуация, — подумал он, — сидеть тут с ней. Сидеть вот так, на виду у Господа Бога и еще бог знает кого: например, находящейся вон там Милли Армстронг, одной из ближайших приятельниц Элен». Невольно он вжал голову в плечи, точно хотел, чтобы они приняли его, может, за Пуки или за старика дядюшку Долли из Эмпории, но тут миссис Ла-Фарж произнесла с раздражающей прямотой:

— Куда, ради всего святого, подевалась Элен, Милтон?

— Ей надо было увезти домой Моди, — тотчас ответил он, сам немного удивляясь тому, как просто было соврать. — Вы же знаете… — Он слабо улыбнулся, повернул руки ладонями вверх и с сумрачным видом опустил взгляд на стол, как бы говоря: «Вы же знаете, как это бывает. Этот недуг, это бремя. Я, во всяком случае, это знаю».

— Бедняжка, — произнесла миссис Ла-Фарж, — бедное дитя. Она быстро устает, правда? Я имею в виду Моди.

— Да, — просто сказал он.

Лофтис осушил стакан, налил себе еще из бутылки, стоявшей под столом во исполнение закона штата, запрещавшего пить спиртное на публике. Нагибаясь, он задел плечо Долли и, как ему показалось, ощутил — со смутным чувством стыда, — что тот долгий поцелуй все еще горит на его губах. Мысленно он вернулся на несколько часов назад и вспомнил, как быстро они отстранились друг от друга. Этот поцелуй не только возбудил его, но и встревожил и напугал. Они отстранились не потому, что он того хотел, — ведь гладя друг друга и лаская, они обнялись в наступившей темноте, а когда на минуту разжали объятия, он почувствовал, как колотится сердце; ее руки были повсюду — на его руках, на щеках, на волосах, а на губах он чувствовал ее липкую помаду. И оба одновременно решили, прошептав:

— Нам надо быть осторожнее.

— Я увижу тебя позже, мой дорогой, — прошептала она и помчалась наверх.

А потом эта жуткая история с Элен. Совершенно жуткая. Совладав с собой, он бросил вниз с лестницы носовой платок, испачканный красным, и вышел, еще не вполне успокоившись, в холл как раз, как ему показалось, в тот момент, когда Элен стремительно вышла из бального зала, а за ней — Моди и Пейтон.

— Привет, дорогая, — тихо произнес он.

Вся на нервах, в волнении, в черном плаще с капюшоном, она несла уйму всякой всячины от дождя (такой он и представлял себе ее раньше): зонты — целых два, дождевик Моди и галоши; и последняя грустная деталь — бутылочка с аспирином, которую она сжимала в руке.

— Кто-то заболел?

Элен уложила Моди на диван и, нагнувшись, стала надевать ей галоши.

— Моди простудилась, — пробормотала она.

Пейтон с надутым видом подошла к Лофтису и продела свою руку ему под локоть.

— Привет, папулечка, — сказала Моди, с улыбкой подняв на него глаза.