Река

Сейчас время для меня и Марианне Скууг. Мы сидим в гостиной дома Скууга и слушаем песню, которую знает почти весь мир, мне больше не хочется смотреть на Марианне, и я тоже закрываю глаза, потому что не хочу видеть, как она начнет плакать. Но когда раздается гром, когда звучат долгие звуки смычковых и я осмеливаюсь открыть глаза, я вижу, что она держит себя в руках, что это она смотрит на меня, с интересом наблюдая за моей реакцией.

— И это все? Нет, так не годится, — говорю я.

— А по-моему, именно этим и следует закончить вечер, — возражает она, стоя у музыкального центра со снятым с пластинки адаптером. — А впрочем, все равно сейчас твоя очередь выбирать.

Я чувствую, что мне не хочется возвращаться к классике. Хочется побыть еще в мире Марианне.

— Поставь сама что-нибудь, — прошу я. — Поставь Джони Митчелл.

— Только не Джони Митчелл, — говорит она. — Но я могу поставить тебе что-нибудь еще Саймона и Гарфанкла. Это будет фактически твой мини-портрет.

— Мой?

— Да, вот слушай.

Она ставит «The Only Living Boy in New York». Эту вещь я раньше не слышал. Я ведь почти никогда не слушаю такую музыку. Но сейчас мне нравится то, что я слышу. Нравится мелодия, немного ленивое настроение, какая-то засасывающая гнетущая подавленность. Я пытаюсь и не могу разобрать слова. «Da-n-do-da-n-do here I am. The only Living boy in New York».

Марианне стоит у музыкального центра и смотрит на меня почти дразнящим взглядом, а Пол Саймон поет на фоне хриплых голосов.

Песня окончена.

Тишина. Марианне с ожиданием наблюдает за мной, словно ждет, что я должен заговорить первый.

— И это мой мини-портрет? — ничего не понимая, спрашиваю я.

— Да, — твердо говорит она. — Разве ты не услышал, сколько в этой песне светлого? А ты, Аксель, светлый человек, несмотря на все, что тебе уже пришлось пережить. Но там есть еще бас-гитара. Ты слышал бас-гитару? Низкий и очень заметный голос, потому что он очень разный.

— И это я?

— Да, Аксель, это ты.

Глубокая ночь. Марианне говорит, что мне пора, что ей надо немного побыть одной, если я не имею ничего против этого.

Она стоит рядом со мной и знает, что я глубоко вдыхаю ее в себя, взволнованный своим мини-портретом, который она захотела мне показать, обнаружив, что помнит обо мне, имеет обо мне свое мнение.

И, думаю, мне ясно, что она имела в виду, говоря о бас-гитаре. Но расспрашивать ее подробнее я не смею.

— Иногда мне даже страшно, до чего ты похожа на Аню, — говорю я.

Однако, произнеся эти слова, я понимаю, что нельзя было этого говорить. Сейчас нельзя упоминать Аню. Мы оба устали. Я вижу это по ее лицу. На дорогом столике стоят две пустые бутылки из-под красного вина.

— Иди и ложись, — тихо говорит она.

Я послушно киваю. Мне хочется, чтобы она меня обняла, сделала что-то со мной, чтобы сейчас она взяла на себя руководство. Но она не хочет. Не позволяет себе ни одного даже самого осторожного прикосновения. Она словно читает мои мысли. Поэтому я говорю:

— Итак, завтра на Брюнколлен?

— Да, — кивает она. — Только не слишком рано.

Я поднимаюсь по лестнице в Анину комнату. Марианне остается в гостиной.

В этот вечер я не принимаю душ. Даже не чищу зубов. В этот вечер я падаю на кровать одетый и засыпаю мертвым сном.

Слюнявый и дурно пахнущий Шуберт

Меня будит Шуберт, но сон все еще продолжается. Шуберт сидит в своем сильно потертом костюме и грустно на меня смотрит. Заметно, что он живет без женской заботы, что вечера и ночи проводит с друзьями, которые боготворят его, но легко могут и изменить.

— Что тебе нужно? — спрашиваю я, приподнимаясь на кровати.

— Хочу послушать ту музыку, которую ты играешь, когда занимаешься. Ту, которую я еще не написал.

— Зачем это? — растерянно спрашиваю я.

— Чтобы ты прислушался к своему сердцу.

— Но тебя нет в моем сердце.

— Неужели?

— То есть, я понимаю. Конечно, есть. Вместе со своей музыкой.

— Вот именно, я пришел к тебе из-за музыки.

— Сердишься, что я не буду играть твои вещи на своем дебюте?

— Чего мне сердиться? Бетховен более великий, чем я.

— Ты так думаешь? Вас можно сравнивать? Если бы я играл на смычковом инструменте, я бы выбрал твой квинтет до мажор.

— Спасибо. Приятно слышать, но это не имеет значения. Мы с Бетховеном лежим рядом на Центральфридхоф в Вене. Ты это, конечно, знаешь. Это было последнее, что я сказал своему брату Фердинанду. Положите меня рядом с Бетховеном. Тогда он лежал на сельском кладбище в Веринге. Нас обоих перенесли в Вену. И здесь же, рядом с нами, лежит Брамс. Это приятно, нам надо еще многое обсудить. Нам троим не слишком везло с женщинами, ты это знаешь. Но меня удивляет, что делает в нашем клубе Иоганн Штраус Второй.

Я смотрю на него в немом изумлении: действительно ли великий Франц Шуберт находится в моей комнате, в Аниной комнате? Может, я понемногу схожу с ума? Нет, он действительно здесь, в моем сне. Но у него такой жалкий вид, эти болячки, вызванные сифилисом, которым он заболел в двадцать пять лет. В течение шести лет, до его смерти в тридцать один год, его травили ртутью, потому что в то время сифилис лечили ртутью. И вот он сидит тут — руки его не слушаются, голова, точно обручем, схвачена болью, к тому же у него болят суставы и не совсем связная речь. Он раздражителен, я понимаю, что мне следует соблюдать осторожность и не противоречить ему. Но самое неприятное в Шуберте — это сыпь и избыток слюны. Из уголков рта у него течет слюна, но он этого не замечает. Лицо багровое, на лбу и на щеках пятна. Таков результат счастья, купленного дорогой ценой, — случайная связь с бедной женщиной в 1822 году. И еще от него дурно пахнет. Может быть, хорошо, что Аня ничего этого не видела?

— Но это того стоило? — спрашиваю я.

— Чего? — Шуберт непонимающе смотрит на меня. — Акта любви?

— Нет, не этого. Испорченной жизни.

— Разве мне было плохо с моими друзьями? Мы замечательно проводили время.

— Не сомневаюсь, но разве ты не вел вечную борьбу с бедностью? Музыка должна приносить радость,но для тебя она стала причиной безутешных страданий. Ты мог бы зарабатывать и другим способом.

Шуберт с удивлением смотрит на меня:

— Тебя интересуют такие вещи? Ты думаешь о расходах? Об издержках?

— Аня Скууг умерла из-за этих издержек. Заплатила своей жизнью, а это высокая цена. Ты, впрочем, тоже. На это мое внимание обратила Ребекка Фрост. Так ли уж на самом деле важно искусство? Я слушал Третью симфонию Малера, а мог бы в это время прогуляться по лесу. Разве прогулка по лесу дала бы мне меньше?

— Ты так думаешь? — Шуберту трудно говорить. Он запинается, как старик. У него немеет язык, тоже из-за отравления ртутью. — А ты представь себе, что никакой музыки не существует. Недавно ты открыл для себя Джони Митчелл. Мне она нравится. Если внимательно послушаешь, ты найдешь сходство между ее и моей музыкой, хотя от Канады до Австрии очень далеко. А если бы ты ее не знал?

Если бы гулял по лесу без меня, без Бетховена, без твоего любимого Брамса? Гулял, и в голове у тебя не звучала бы никакая музыка? Это рассуждение можно продолжить. Ты идешь по лесу, не вспоминая ни об одной книге, ни об одной картине, ни о скульптуре, ни о спектакле, ни о балете, которые ты видел. Вообще не думая об искусстве. Его не было бы в твоей жизни. Только ты и природа. Как по-твоему, может, тебе чего-то не хватало бы? Напоминания о чем-то человечном? Некоторым людям природы бывает достаточно.

Но и природа зависит от глаз, которыми на нее смотрят, от человека, который размышляет, от чувств, которые возвышаются над нашими буднями. Для меня никогда не существовало вопроса выбора. Выбор уже был сделан, потому что я — человек. Не каждый может быть композитором.

Но не каждый может быть и крестьянином. Кто за нас выбирает? Чего мы ищем, счастья? Хотим жить хорошо, просто и приятно любой ценой? Или тоскуем по чему-то более осмысленному?