Песнь Соломона

Шутки шутками, но в разговорах проскальзывал страх. Полиция сообщила, что один из свидетелей припоминает, будто видел «негра с кудлатой головой», удиравшего со школьного двора, где было найдено тело.

— Того же самого кудлатого негра они видели, когда Сэм Шепард зарубил жену топором, — сказал Портер.

— Он молотком ее прикончил, приятель, — поправил Гитара. — Двадцать семь ударов молотком.

— Иисусе милостивый! Почему двадцать семь? Какое зверское, жестокое убийство!

— Все убийства жестокие, — сказал Больничный Томми. — Убить человека — всегда жестоко. В фильмах вам показывают, как герой легонечко берет кого-нибудь за шею, а жертва еле кашлянет и тут же отойдет в лучший мир. Не верьте им, друзья. Организм у человека живучий. В минуту смертельной опасности человек делается очень сильным.

— Томми, ты убил кого-нибудь на войне?

— Нескольких прикончил собственноручно.

— Прямо руками?

— Штыком. Солдаты 92-го полка имели обыкновение пользоваться штыками.

— Ну, а какое ощущение?

— Несимпатично. Чрезвычайно несимпатично. Даже зная, что в противном случае он сделал бы точно то же с тобой, все равно чувствуешь, что ты поступаешь на редкость вульгарно.

Все посмеялись, как всегда, над специфической манерой Томми.

— Так вот почему в армии служить невмоготу, — заметил какой-то толстяк. — Ну, а если просто по городу гуляешь и вдруг встретишь зверюгу расиста?

— Я с удовольствием укокошил бы паразита, — сказал один из посетителей, крепкий, кряжистый человек.

— Давай, давай, повторяй-ка это почаще. Не сегодня-завтра за решетку угодишь.

— А у меня голова не кудлатая.

— Сделают тебе кудлатую, не беспокойся.

— Поработают как следует кастетом, все тебе приведут в порядок, и прическу, и саму башку.

Из всех собравшихся один Имперский Штат искренне засмеялся, смех остальных, показалось Молочнику, прозвучал натянуто и нервно. Каждый знал, его в любой момент могут задержать на улице, а там доказывай, как хочешь, кто ты и где находился во время убийства, допроса все равно не избежать, и процедура эта будет очень неприятной.

Да к тому же еще одно. С недавних пор у Молочника создалось впечатление, что какой-то негр и в самом деле то ли участвует в некоторых убийствах, то ли оказывается их свидетелем. Откуда это выплыло, например, что Уинни Рут не любит модных ботинок? На убитом юноше и в самом деле были такие ботинки? Об этом что, в газетах напечатали? Или это просто красочная деталь, вымышленная изобретательным шутником?

Владельцы парикмахерской объявили перерыв. «Закрыто, — сказали они новому посетителю, ткнувшемуся в дверь. — Мы закрываемся». Разговоры потихоньку смолкли, но, казалось, людям не хотелось расходиться. Медлил и Гитара, но вот наконец он накинул куртку, притворился, будто боксирует с Имперским Штатом, и догнал Молочника в дверях. Кое-где в лавчонках Южного предместья засветились витрины, украшенные тусклыми гирляндами. Они казались еще более тусклыми сейчас, перед рождеством, когда все фонарные столбы были увешаны развевающимися бумажными вымпелами и колокольчиками. И только в центре города огни были большими, праздничными, яркими и полными надежды.

Друзья шли но Десятой улице, направляясь в комнату Гитары.

— Муть какая-то, — сказал Молочник. — Отвратная, мерзкая муть.

— Вся наша жизнь такая, — ответил Гитара. — Мутная и отвратная.

Молочник кивнул.

— Железнодорожный Томми сказал, тот парень был в модных ботинках.

— Он так сказал? — переспросил Гитара.

— Он так сказал. Да, и ты это слышал. Мы тогда вес засмеялись, и ты вместе со всеми.

Гитара покосился на него.

— А что тебе-то?

— Я отлично вижу, когда меня хотят отшить.

— Видишь, ну и молодец. Порядок. Может, я не расположен это обсуждать.

— Ты со мной не расположен это обсуждать, верно я понял? Там, в парикмахерской, ты так и рвался все обсудить.

— Слушай, мы ведь давно дружим, правда? Но из этого совсем не следует, что мы с тобой одинаковые. Мы не можем обо всем быть одинакового мнения. Что тут особенного? На свете разные люди живут. Одни любопытные, а другие нет; одни разговаривают, а другие орут; одни пинаются ногами, а других пинают. Твой папаша, например. Он из тех, кто сам пинается. Когда я в первый раз в жизни увидел его, он нас вышвырнул пинком из нашего дома. Вот тут-то она проявилась - разница между тобой и мной, тем не менее мы стали друзьями…

Молочник остановился, взял за руку Гитару и повернул его лицом к себе.

— Я надеюсь, ты завел весь этот разговор не для того, чтобы читать мне какие-то идиотские лекции.

— Какие лекции? Я просто хочу, чтобы ты понял одну вещь.

— Так скажи мне эту вещь. И не пудри мне мозги своими вонючими идиотскими лекциями.

— А что такое лекция, по-твоему? — спросил Гитара. — Это когда тебе приходится молчать целых две секунды подряд? Это когда говорит кто-то другой, а сам ты слушаешь его молча? Это, по-твоему, лекция?

— Лекция — это когда с человеком тридцати одного года говорят, как с десятилетним мальчишкой.

— Ты мне все-таки позволишь закончить?

— Высказывайся. Сделай милость. Но не таким дурацким тоном. Словно ты — господин учитель, а я сопливый мальчишка.

— В том-то все и дело, Молочник. Тебя гораздо больше интересует мой тон, чем то, что я скажу. Я пытаюсь тебе втолковать, что нам совсем не обязательно по любому поводу друг с другом соглашаться, что мы с тобой разные люди, что мы…

— То есть у тебя есть какой-то говенный секрет и ты не хочешь им со мной делиться.

— Нет, просто существуют вещи, которые мне интересны, а тебе нет.

— А почем ты знаешь, что мне эти вещи неинтересны?

— Я знаю тебя. Я давно тебя знаю. Ты водишь компанию с разными пижонами, ездишь на пикники на остров Оноре и готов посвятить пятьдесят процентов своей умственной энергии размышлениям по поводу чистейшего дерьма. Ты крутишь роман со своей рыжей сучкой, в Южном предместье у тебя тоже есть шлюха, и один черт знает, сколько ты их завел еще на промежуточных ступеньках общества.

— Я ушам своим не верю! Столько лет мы дружим, и для тебя так важно, на какой улице я живу?

— Не живешь, а прикололся. Ты ведь нигде не живешь. Ни на Недокторской, ни в Южном предместье.

— Ты мне завидуешь.

— Ни капли.

— Кто тебе мешает ездить повсюду со мной? Я ведь брал тебя на Оноре…

— Чхать мне на Оноре! Ты понял? Если я когда-нибудь отправлюсь в эту райскую обитель чернокожих, то прихватив ящик динамита и спички.

— А тебе ведь там нравилось.

— Никогда мне там не нравилось! Я просто ездил туда с тобой, но мне там никогда не правилось. Никогда!

— Почему тебя так раздражают негры, покупающие летние домики? Что с тобой, Гитара? Ты готов обрушиться на всех негров, которые не занимаются мытьем полов и не убирают хлопок. Мы ведь не в Монтгомери, штат Алабама.

Гитара злобно взглянул на него и вдруг расхохотался.

— А ведь ты прав, Молочник. Прав, как никогда. Это точно не Монтгомери, штат Алабама. Слушай-ка, а что ты стал бы делать, если бы наш город вдруг превратился в Монтгомери?

— Я бы купил билет на самолет.

— Вот именно. Итак, сегодня ты узнал о себе нечто, о чем до сих пор понятия не имел: ты узнал, кто ты такой и что собою представляешь.

— Совершенно справедливо. Я человек, не желающий жить в Монтгомери, штат Алабама.

— Ничего подобного. Ты человек, который не может там жить. Если тебя прижмет, ты расквасишься. Ты не серьезный человек, Молочник.

— Серьезный — это то же, что несчастный. Я насмотрелся на серьезных. Серьезный мой старик. Мои сестры серьезные. А уж серьезней моей матери никого не найдешь. От серьезности она скоро зачахнет. Я как-то недавно видел из окна, как она возилась в садике возле нашего дома. Холодина зверская, но она сказала, ей непременно надо посадить какие-то луковицы и сделать это до пятнадцатого декабря. И вот она ползает по промерзшей земле на коленях и выкапывает луночки в земле.