Прокотиков (сборник)

А потом Тимошка разбился.

Ходил, как обычно, по перилам балконным и, видно, на птицу дернулся и сорвался. Прямо на глазах у Марины. Господи, как же она закричала, побежала вниз, без лифта с седьмого этажа. Я схватил ключи, влез в башмаки и за ней.

Тимошка упал на газон, лежит, глаза открытые, и хрипит. И розовая пена показалась на губах. Подобрали мы его, отнесли наверх, уложили на мягкое. Маринка ревет, а я – звонить ветеринарам, хорошо, один мужик сразу мне говорит: положите, не трогайте, сейчас приеду, я как раз освободился. Я говорю – бери такси, мы заплатим, только давай скорее.

Не спас он его. Ночь еще Тимошка промучался и умер. Мы его похоронили на пустыре, рядом с церковью заброшенной.

Марина, конечно, места себе не находила. Главное, она себя все время винила. Я уже ей втолковывал: ну что бы ты с ним сделала? В клетку золотую посадила, обитую подушками? Он же зверь, у него своя жизнь.

А осенью вдруг Митька говорит: слушайте, опять котенка предлагают. Бесхозный, никто не берет, потому что черный. Мы подумали и взяли. Митьку подразнить не забыли: опять какая-то его подружка притащила. Но она уже у нас не появлялась, да и потом быстро пропала.

Этого котика мы назвали Антошка. Он не очень был на Тимофея похож: морда другая, и не такой игручий, поспокойнее. Но тоже черный, без единого пятнышка, и даже хвост тоже сломан. Что они такое с котами делают, интересно?

Антошка сначала принюхивался, видно, чуял – пахнет другим котом, нервничал. Потом освоился. Я уже сказал, что он спокойнее был. Зато он любил гостей, в отличие от Тимошки. Тот признавал только своих, а Антошка ко всем лез, на колени норовил забраться. Это у нас вечная картина была за ужином: сидим в комнате за низким столом, гости на диване, а наглая черная морда под локоть бодает, только что в тарелку не лезет. Очень он был любопытен к человеческой еде, все пробовал, клянчил.

Может, это его и погубило: он еще был совсем молодой, пяти лет не было, и вдруг заскучал, лежал под диваном весь день, не отвечал, а под утро с ним судорога случилась. Мы рванули в ветклинику, но довезли его уже мертвого. Потом ветеринары сделали вскрытие – говорят, печень совсем никуда была уже. И главное, они же не жалуются, коты. Молча терпят. Опять моя Марина ревела, а потом ходила как пришибленная.

А потом следующая беда пришла. Как-то в воскресенье Митька ко мне приехал, он тогда женат был уже, но выбрался на полдня. Марина уехала в Ленинград, к вечеру должна была вернуться, и мы так, по-холостяцки, завтракали чем бог послал. И что-то мне нехорошо было, мутно. Я Митьку сгонял вниз, достать газеты и прилег на диван. Отдал ему «Советский спорт», себе взял «Футбол-Хоккей». Помню, как разрезал газету, потом открыл – там обзор тура. И все.

А потом как будто через секунду открываю глаза и ничего не понимаю. Митька сидит рядом, лицо несчастное, испуганное, и держит меня за плечо. Впился причем пальцами, больно, он здоровый уже мужик стал. Я хотел сказать «ты что?», а получается какое-то сипение. И лицо, и шея – все мокрое. Попробовал подняться – не получается. Наконец, голос как-то восстановился, я говорю – что такое?

У Митьки голос дрожит, он запинается и объясняет, что я будто бы захрипел, глаза закатились, и судорога началась. Он меня держал все это время и еле удерживал, а я побился у него в руках, а потом затих. А потом глаза открыл, но не сразу, минут через пять.

Я все это выслушал, а голова мутная, и мысли дурацкие, как я теперь понимаю: ничего себе выходной! Потом я встал, Митька меня до сортира довел, хотя я его просил этого не делать. Ну что в самом деле, как с инвалидом. И тоже мысль не самая умная: хорошо, что не обоссался, вот бы было неловко, при сыне.

Вышел, добрел до дивана, лег и вижу, Митька по-прежнему молчит и смотрит с испугом. Я говорю:

– Ты чего боишься-то? Ну говори, что ты как глухонемой!

Он поколебался и говорит:

– Что ты умрешь.

Я ему возразил, что, конечно, умру, но не прямо же сейчас. Вроде он даже улыбнулся, во всяком случае, в себя пришел.

Потом уже я лежал, вспоминал. В войну у меня была контузия, я провалялся неделю в госпитале, не приходя в себя, потом оклемался. То ли долбануло по кумполу, то ли просто рядом снаряд разорвался – никто не знает, потому что я один тогда живой остался. И вот после этого у меня лет десять были такие припадки. Нечасто, раз в месяц-два, но мне хватало. Страшно это, ребята. Вдруг приходишь в себя, вокруг люди испуганные, все тело болит, шум в ушах. И в любой момент, главное. Помню, в Туве прихватило – хорошо, проводник меня от костра успел оттащить.

А потом прошло, как отрезало – двадцать пять лет не было. И вот оно снова догнало.

В общем, я сдался, пошел в нашу поликлинику. И началось… Господи, чего только они не нашли: и сердце, и давление, и почки, и сосуды сужены, и печень не в порядке… Прописали кучу таблеток – эти утром, эти вечером. Не пить, постараться бросить курить и все такое. Я поехал домой, а на душе паршиво. Встретил у подъезда Борьку, он за хлебом ходил. Посмотрел на меня и говорит:

– Давай ко мне зайдем?

Зашли, сели на кухне, Борька достал из заначки бутылку «Греми», налил по рюмочке:

Выпили, и он спрашивает:

– Паш, ты у врачей был уже? – я ему рассказал про мои дела.

– Да, вот сегодня.

– Ну что?

– Да что-что. Полный букет. Знаешь, что меня докoнало? Я его спросил, сколько времени нужно пить все эти лекарства. А он говорит – все, теперь всегда.

– И что? – спрашивает Борька.

– Понимаешь, это как на протезах ходить. Все время помнить – таблетку сожрать надо. Какое-то пенсионерское ощущение. И в поле уже точно не пустят.

– Протезы? – говорит он. – А скажи, ты очки носишь давно? С детства, так? А зубы тебе вышибло, ты рассказывал, ходишь со вставными уже лет тридцать и ничего? А друг твой Юрка без одного глаза с войны? А тут тебе всего-то надо два раза в день съесть таблетку, тоже мне, большое дело. Зато чувствовать себя будешь лучше.

– Знаешь, – говорю, – Боря, очень непривычно, что вот так – раз – и ограничивают жизнь. Все-таки мы живем не для того, чтобы лекарства пить.

– Ну, Паша. Никто не обещал…

– Да я понимаю, – говорю. – Пройдет, не переживай. Знаешь, вот тебе скажу как на духу: я каждый день после войны считаю все равно как подаренный.

Маринка, спасибо ей, не дергала меня, так себя вела, как будто все о'кей – ну, приболел. Я же знал, что она больше меня переживает. А я в эти дни часто вспоминал моего отца. Он ровно в этом возрасте умер, чуть не до дня. Вот интересно: он вроде был здоровый человек, и вырос еще до революции, то есть в нормальной обстановке, на войне был хирургом, ранений не было. Должен был жить да жить. Но, видимо, тогда и надорвался: четыре года без выходных, по двенадцать часов резать. Целыми днями – кровь, мясо. Конечно, пил он, куда мне до него. Да как все хирурги, что сделаешь.

В общем, постарался я себя одернуть: Павел, ну что такое! Жизнь не кончена. У тебя работа, товарищи, жена, дети взрослые. Ты за все отвечаешь. Значит, хватит киснуть. Что можешь, то и делай. В поле уже вряд ли пустят, но материала до хера собрано, жизни не хватит обработать. Была же пара идей, вот самое время сесть и подумать. Вроде успокоился понемногу.

А потом мы поехали с Мариной в пансионат академический. Хорошее место, сильно блатное, я там раньше не бывал. А тут мое начальство то ли испугалось, то ли расщедрилось, в общем, дали нам путевку на две недели, в самый сезон, в августе.

Как-то я раньше такой отдых не уважал. Ездил на море с сыном, на горных лыжах кататься, когда еще никто и лыж таких не знал, а чаще вообще отпуска не брал, летом же в экспедициях в основном. А вот это – три раза в день в столовой еда, говно всякое диетическое, лечебные процедуры, отбой в десять – мне казалось полным маразмом. Но, видимо, всему свое время.