Слой 3

В полусотне шагов на обочине виднелся короб вахтового «Урала», три мужика возились у заднего борта, ругаясь друг на друга и размахивая руками. Виктор Александрович пошел к машине, вглядываясь в сутолоку матерящихся мужиков. Откинулась со скрипом задняя грузовая дверь, в проеме выглянул четвертый с белым в темноте лицом, увидел Слесаренко и что-то сказал, и вот уже все четверо молча смотрели на приближавшегося Виктора Александровича, и он как-то сразу почувствовал, что лучше бы к ним не ходить, от молчащих людей у машины исходила опасность, он был лишним для них в непонятной ночной суете, но, как и в случае с Федоровым, что-то упрямое и постороннее не разрешило ему отвернуть.

Слесаренко подошел и поздоровался.

– Не подскажете, как выйти на главную улицу?

Трое на дороге разглядывали его без движения, четвертый спросил свысока:

– Заблудился, что ли?

– Немножко, – ответил Слесаренко.

– Откуда идешь? Не помнишь?

Вопрос прозвучал оскорбительно, словно Виктор Александрович был пьяным забулдыгой.

– Да какая вам разница, – сказал он с легким недовольством в голосе. – Если прямо по дороге, я попаду на проспект нефтяников?

– Попадешь в жопу пальцем, – сказало лицо в проеме. – Откуда топаешь, спрашиваю.

– Из... спорткомплекса, – с запинкой выговорил Виктор Александрович.

– В бане был?

– Какая разница! Вы что, дружинники? Вам документы предъявить?

Трое внизу засмеялись, и один сказал:

– Ага, дружинники... Ты что здесь делаешь?

– Да пошли вы!.. – Слесаренко сплюнул под ноги и двинулся вперед. Стоящий с краю заступил ему дорогу, он отстранил его рукой, обогнул вахтовку и быстро зашагал по колее.

– Э, мужик, постой!

Он слышал за спиной шаги и негромкие крики и хотел было повернуться и сказать, что запомнил номер машины и завтра даст команду выяснить, что здесь делал «Урал» и кто такие эти четверо, но вдруг осознал до мурашек на коже, что именно этого им говорить нельзя ни в коем случае. «Если услышу, что бегут, придется бежать самому». Он шел, усмиряя дыхание, с силой отталкиваясь подошвами от плотного песка дорожной колеи, контролируя звуки шагов и голоса за спиной и едва сдерживаясь, чтобы не обернуться. Между лопаток бежали холодные струйки, и он не сразу поверил, что позади – тишина, только собственный топот и присвист сбитого дыхания.

Слева надвинулись серые башни жилых девятиэтажек, он свернул к ним тропинкой и вышел в свет дворовых редких фонарей. Две лохматые собаки увязались за ним с лаем и провожали аж до самого проспекта, где Виктор Александрович, разозлившись в конец на самого себя, швырнул в них подвернувшейся под ногу палкой, чем только еще больше раззадорил. По проспекту ехала дежурная милицейская машина, водитель пристально посмотрел на спешащего Виктора Александровича и проследовал мимо, не сбавляя размеренной скорости.

В гостинице он забрался под горячий душ и сидел там долго, пока не стихла дрожь и не стал задыхаться от влажного пара. Почему-то не хотелось разбирать постель. Слесаренко улегся на диван, прикрывшись махровым гостиничным халатом, и принялся вспоминать, как же он заблудился. Скорее всего, пошел не в ту сторону от двери спорткомплекса и попал в промзону, на задворки «Нефтегаза» и на дорогу вдоль реки. Точно, за деревьями была река, и те мужики у вахтовки хотели что-то в речке утопить, иначе встали бы на левую обочину, ближе к зданиям промбазы. А номер он действительно запомнил и в понедельник передаст его полковнику... Нет, в понедельник они не встретятся – рано утром вылетать на Тюмень, он увидит детей и внука, а если бы на дороге его догнали и ударили сзади ножом, он бы никогда их больше не увидел, глупый, старый болван, и никогда больше внук не прибежал бы к нему поутру, звонко шлепая маленькими босыми ногами, и он не услышал бы: «Дед, поели кашу ваить», – как не слышал уже много месяцев, самовольно обрекши себя на отсутствие.

Он ворочался под халатом, ноги к утру замерзли совсем, и ровно в восемь, хотя и знал, что воскресенье, он заказал Тюмень по срочному. В трубке гудело и пикало, потом он услышал неласковый голос невестки: «Да-да?», – назвался и стал извиняться за ранний звонок. Голос переменился на испуганно-вежливый: не случилось ли что, а мальчики спят, отсыпаются, все нормально, никто не болеет. Виктор Александрович вздохнул и сказал, что прилетит в понедельник, а вечером в Москву, и невестка сказала: как жаль, утром им на работу, Максимке в садик, очень жаль, не увидит любимого деда. Слесаренко на миг растерялся: что мелет дура, какой садик, какая такая работа? Но вовремя спохватился: все правильно, это он сам не подумал – рабочий же день... Он попрощался и положил трубку.

Воскресенье пролетело в бесконечных разговорах и бумагах. Сначала был Зырянов и тут же – Романовский, интервью для городской газеты. Потом с командой медиков явился Федоров, но про вчерашнее и бровью не повел – поступки начальства не нуждаются в оправданиях и выяснениях, и только Кротов, когда встретились за завтраком, слегка присматривался к Виктору Александровичу.

Утром в понедельник машину подали к гостинице в семь часов. Кротов поехал в аэропорт вместе с ним, как ни ехидствовал по этому поводу Слесаренко: ритуал, так положено, первый зам всегда провожает хозяина. Впереди шла машина ГАИ, правда, без сирены и вспышек мигалки, а на переднем сиденье слесаренковского лимузина горбился охранник с коротким автоматом на коленях. Виктор Александрович припомнил ночной проспект и милицейский «уазик» на крейсерском ходу и усмехнулся невесело.

Они проехали прямо на взлетную полосу, где стоял одиноко чистый и красивый самолет, напоминавший обводами Як-40, только меньше и как-то острее по-хищному, и ревел прогретыми турбинами. Возле короткого трапа прохаживался Вайнберг – тоже форма вежливости, мог бы ждать и в салоне. Они поздоровались, оба прощально кивнули Кротову, девочка на трапе плавно сделала ручкой «прошу». Внутри самолетик казался просторнее и больше, чем снаружи: стоял диван, овальный стол, два мягких кресла по бокам и три ряда обычных самолетных близ двери пилотской кабины. Когда уселись в мягкие кресла, Вайнберг сказал девочке:

– Взлетаем.

Взлетели быстро и круто, Слесаренко всем телом чувствовал наклон и тягу самолета. Вайнберг сразу полез в портфель, достал тонкий скреп набитых буквами страниц, надел очки и принялся читать. С передних кресел пришел его помощник, присел на краешек дивана и отвечал на редкие вопросы Вайнберга, почти не шевеля губами. Потом Вайнберг кивнул, и помощник удалился восвояси.

Подали кофе.

– В Тюмени вас будут встречать?

Виктор Александрович помолчал и ответил:

– Не думаю.

Вайнберг кивнул и уставился за окно.

– Если не секрет, что за дела у вас в Тюмени?

– Простите? – сделал удивленное лицо Вайнберг.

– Зачем летит в Тюмень президент северной нефтяной компании? Ну, я понимаю: Москва, Ханты-Мансийск, даже Гонолулу...

– Хороший вопрос, – улыбнулся хозяин самолета. – Не сразу уловил подоплеку... Да, вы правы, Тюмень для нас лишь чисто номинально – столица области. Все решают Москва и Ханты. А вам обидно, да? – спросил он вдруг с азартом в голосе.

– В некотором смысле – безусловно.

– Но мы же платим области налоги, платим «роялти» деньги за недра... Еще и командовать хочется? Простите за прямоту, то... Город за нами следит, округ нас контролирует, федеральные власти обдирают, как липку, еще бы и область командовала? Не слишком ли много надсмотрщиков?

Хороший кофе, – сказал Слесаренко. – Здесь варите или в термосе возите?

– Здесь варим, здесь... – Вайнберг достал сигареты и сделал приглашающий жест; Слесаренко хотел привычно отказаться, но вспомнил, как ему нестерпимо хотелось курить в аэрофлотских рейсах, и с каким удовольствием он продымил три часа, когда летели в Германию самолетом «Люфтганзы», а вот американцы на «Дельте» курить не дают... Он кивнул благодарно и взял сигарету. – Вы, однако, ушли от вопроса, Виктор Александрович. Тогда я вам больше скажу: с точки зрения подавляющего большинства северян, Тюмень и юг области в целом паразитируют на нефти и газе. Вы же там, на юге, ничего не производите! Заводы стоят, а если работают, то производят такую муру, что нам абсолютно не нужна.