Меловой крест

Я вспомнил о письме. И страх — верное свидетельство того, что тебе пока еще не безразлична жизнь — пробрал меня до основания. Знаете, где у перепуганного человека находится основание? Знаете? Теперь и я знаю. Там, где у наших предков был хвост. И я почувствовал, как этот хвост трепещет от страха.

До этого — по жизни — я привык считать себя вольным стрелком. Пусть не очень метким, но в меру расчетливым, хладнокровным и лишенным пустых предрассудков.

А теперь, похоже, придется смириться с ролью жертвы, на которую идет охота. Мало того что это было непривычно — это было омерзительно. А что если они меня загонят в угол и прикончат? Я затосковал…

— Милый, ты уснул? — услышал я. Я открыл глаза. Совсем близко от своего лица я увидел ласковые, смеющиеся глаза Дины. Она шепнула мне на ухо:

— Я хочу…

— Прямо сейчас? — спросил я, начиная соображать, что вспышка Дины, ее яростная и обидная речь, ее истерика, — не более чем навеянные внезапным сном фантазии.

Или опять гипноз? Я пристально посмотрел в глаза Дины. Она уклончиво улыбнулась… Ну и стерва…

— Дина! Прошу тебя, — взмолился я, — не ставь больше на мне своих дурацких опытов!

Алекс с недоумением переводил взгляд с Дины на меня.

— Она меня гипнотизирует, — пожаловался я ему. — А недавно такое учудила! На моих глазах пустила под откос скорый "Рим-Неаполь"!

— Да вам цены нет! — вскричал Алекс. — А что вы еще умеете, драгоценная моя?

Вместо ответа Дина выстрелила глазами в корзину, и тут же бутылка коньяка, как будто схваченная невидимой рукой, поднялась в воздух и сама собой встала на столик.

Мы с Алексом, ошеломленные, следили за чудом. Алекс облизал сухие губы.

— Это намек? — спросил он, не скрывая ликования. — Как же мне быть? Ведь я завязал!..

Глава 8

…К вечеру мы надрались, как это бывало не раз в прошлом. Но я убедился, что воздух Венеции действует благотворно не только на влюбленных, но и на пропойц.

Мы не оглашали туристическое пространство волшебного города пьяными воплями, не буянили, как это принято у нас на Руси, не задирали прохожих, не разбивали витрин, не дрались между собой.

Мы вели себя миролюбиво и достойно, даже с официантами ночного бара, о котором речь пойдет ниже, обошлись вполне по-дружески: мы щедро одарили их, всучив — вместо чаевых — юбилейную корзину с фруктами и бутылкой коньяка.

А поначалу мы с этой корзиной не расставались, бережно перенося ее из ресторанчика в ресторанчик. Корзина придавала нам слегка экстравагантный вид.

Поменяв несколько питейных заведений, мы, в конце концов, закрепились — уже окончательно — в ночном баре со странным названием "Dopo", что по-итальянски означает "После", где был фантастический набор спиртного и никакой закуски, кроме соленых орешков.

Перед недовольным Алексом, обожающим хорошо поесть, возвышалась гора оберток, которую он запретил убирать, всем своим несчастным видом показывая, какие терпит муки, закусывая соленым арахисом и миндалем. Он сожрал этих орехов, по моим подсчетам, не меньше пуда, и настроение у него от этого не улучшилось.

Мы пили с таким азартом, будто не виделись много лет. Каждый из нас, дорвавшись до выпивки, жалел, что его возможности ограничены лишь одним желудком.

Сначала мы почти не пьянели, и это еще больше раззадоривало нас.

На этот — начальный — период пришелся весьма, на мой взгляд, занимательный разговор, в котором участвовали все три заинтересованные стороны.

Алекс принялся хвастать своим умением парить над крышами домов. По его словам, в последнее время это стало его любимым занятием. Чем-то вроде регулярного вечернего моциона. Вместо освежающей пешей прогулки. Или стакана кефира перед сном.

— Нет ничего лучше! — орал он с восторгом. — Летать, не боясь разбиться! Как это прекрасно! Как увлекательно! Хотите, покажу?

И Алекс, посмотрев по сторонам, хитро нам подмигнул. Потом он принялся вбирать в себя воздух, будто хотел раздуться наподобие воздушного шара.

Его породистое лицо стало быстро-быстро покрываться бурыми пятнами. На наших глазах он раздулся, как беременная жаба. Мы с Диной услышали, как разошлась по швам рубашка и затрещала брючная молния.

Тело Алекса, вдруг ставшее невероятно огромным, пухлым, будто его накачали велосипедным насосом, медленно, заваливаясь на правый бок, пошло вверх. Боясь лишиться собутыльника, мы с Диной вцепились в Алекса четырьмя руками и притянули назад к стулу.

— Обожрался орехами, — с досадой прокряхтел Алекс, обвисая боками и животом, — тяговая сила не та. Не та! Эх, если бы не эти дурацкие орехи…

Он еще долго сокрушался, пеняя на орехи, невообразимо жаркий климат и слабое здоровье, поколебавшееся в последнее время из-за вредоносного воздержания. Потом понемногу успокоился, целиком отдавшись увлекательнейшему занятию дегустации горячительных напитков с неизвестными ему, манящими названиями, которые во множестве водились в этом виноводочном рае.

Дина, наконец, призналась, что умению передвигать предметы научилась у своей бабки-цыганки, которая на любительском уровне обожала на досуге развлекать себя и своего мужа, синебородого цыганского барона, гаданием, ворожбой и прочими интересными штучками. Дина нам рассказала, что это были за "штучки".

Бабка однажды усилием воли, правда, чуть не лопнув от натуги, повалила на своего благоверного двухсотлетний дуб, под которым был разбит шатер этого всемогущего цыганского повелителя. В шатре он пребывал не один, а с молоденькой, стройной, как лань, красавицей Глашей, которую старый сатир метил на место подурневшей супруги.

От увечья или смерти любвеобильного барона спас медный шлем древнего печенега, который он, барон, зная опасный нрав ревнивой жены, предусмотрительно надел на свою буйную головушку перед началом любовных утех. Накануне этот шлем по его приказу был выкраден из краеведческого музея.

Суровая бабка видела, как бородатый селадон, выбравшись из-под превращенного в лохмотья шатра, долго качал всклокоченной головой, с уважением рассматривая помятый шлем, и, в конце концов, велел вернуть его краеведам.

Спасительный шлем был водворен обратно в музей, где и занял почетное место между гребнем из бронзы и кольчугой древнерусского воина, изготовленной местной артелью по производству панцирных сеток для кроватей. По мнению суеверного барона, шлем, выполнивший столь благородную роль, не должен был быть причастен к греху воровства.

Одумавшийся барон коленопреклоненно вымолил у жены прощение, а красавица Глаша в наказание за грехопадение была отдана замуж за русского…

Подошла моя очередь.

— К сожалению, я не могу предъявить вам ничего, кроме сглаза, — сказал я кротко.