Кокон

Много позднее, когда все улеглось и Хафизов перестал набирать номер Елены даже в пьяном виде, когда стало трудно вообразить, из-за чего разгорелся сыр-бор, он встретил Стаутмана на троллейбусной остановке, вернее, Стаутман встретил его, узнал и обрадовался как родному. Делить им больше было некого: с тех пор Хафизов пережил любови и покрепче, а Елена, вроде, стационарно жила с кем-то очередным, и уж во всяком случае – не со Стаутманом. В троллейбусе они разговорились. Стаутман, как все знакомые, счел необходимым сказать, что читал статейки Хафизова в газете и они ему очень нравятся (особенно такая-то, не менее паскудная, чем остальные), о себе же сообщил, что работает преподавателем в том самом институте, который закончил, и заодно лезет в районную политику, но и без его сообщений было заметно, что шалопай, терзавший жену ночными загулами, а родителей – выкрутасами с “колесами”, превратился в ответственного члена общества, то есть, как многие перебесившиеся карьеристы, загнал свою дурь с поверхности вовнутрь.

Во всяком случае, выглядел он довольным и здоровым, а не таким напряженным и хмурым, каким казался в качестве сторожа жениных прелестей. Можно было даже подумать, что он питает к Хафизову что-то вроде ностальгической нежности, как к существу, некогда бывшему физической надставкой его возлюбленной, впитавшему часть её драгоценных соков, его молодой любви. Казалось, еще чуть-чуть, и они станут обмениваться подробностями своих отношений с общей женщиной, а там, глядишь, махнут вместе делить кого-нибудь еще, но совместный путь занял всего две остановки, а когда пришло время выходить,

Стаутман нечаянно попал себе в больное место. Он спросил:

– Ты куда?

– К проститутке, – просто так ответил Хафизов, чтобы сказать что-нибудь лихое, и понял по мертвеющему лицу Стаутмана, что хватил не по той клавише. Как он мог забыть, что Елена тогда жила именно на этой остановке?

Елена была из тех женщин, что предпочитают излишнюю честность в отношениях с мужчинами, то есть, любят терзать возлюбленного не столько недомолвками, сколько излишними подробностями. Не сомневаюсь, что она многое рассказывала Стаутману, а пересказчицы, которых она усиленно провоцировала, радовали красивого мужа подруги намеками. Тем не менее, прямых доказательств измены не было.

На первых порах ее буквально палкой нельзя было прогнать домой.

Засидевшись в гостях, она звонила мужу и, при пособничестве хафизовской жены (ой, какая же я дрянь-девка), нахально отпрашивалась у Стаутмана на ночь, более того, располагалась спать рядом с Хафизовым на полу кухни, в то время как удобно ослепшая к происходящему жена, также по-дружески, укладывалась в комнате с

“ребятами”.

Однажды Елена, нарочно поссорившись с мужем, сбежала пьяная с какого-то общесемейного торжества, несла какую-то чепуху насчет готовности к жертвам, требовала ответных доказательств, громко смеялась, валилась на снег и, одним словом, вела себя тягостно даже для прохожих, так что можно было разозлиться, если бы не ее шалая красота и зудящая цель встречи. К счастью, она не стала больше пить, а он наоборот выпил принесенную ею бутылку вина, так что они более или менее сравнялись. Часов до одиннадцати вечера они провели в комнатке его друга, снятой под швейную мастерскую, на диване, заваленном рулонами, лоскутами, нитками, ножницами, лекалами и заготовками вещей. Она ходила по комнате в расстегнутой джинсовой курточке и просвечивающихся колготках, так что на всем виду были ее грудки с бледно-розовыми сосками – не маленькие и не большие, а как раз под ладонь, потом надвинулась, наткнулась на него, вышагнула одной ногой из чулка и, садясь ему на колени, спросила:

– Ты так пробовал?

Вдруг Хафизов что-то забормотал, что-то понес, а она, запинаясь от собственного дыхания, прыгая все чаще и резче, прервала его:

– Не на-до го-во-рить.

Через день после того, как Хафизов вернул ключ гостеприимному хозяину, тот упрекнул его, что “кто-то из них его подкладкой вытирал пизду”.

Встречи становились все чаще, все откровеннее. Дошло уже до требований взаимной верности (заведомо невыполнимых при живых-то супругах), до выпытывания, выведывания и терзания, дошло, одним словом, до наркотической зависимости, временно снимаемой только очередной дозой, и Хафизов с ужасом приговоренного ждал развода и кошмара очередного брака с самовлюбленной пустышкой.

Елена звонила, забегала и сбегала к Хафизову отовсюду. Вместе с женой и двумя детскими колясками они заходили к нему на работу: две неразлучные подружки, одна краше другой, и два ангелочка в колясочках. Они мило гуляли втроем. Но совсем по-европейски не выходило.

На дне рождения Таньки, куда вслед за Еленой пришел неохотно прозревающий, хмурый Стаутман, не обошлось без переполоха.

Опьяневшая Елена отказалась идти со Стаутманом домой. “Я останусь здесь! Прекратсиии! Я никуда не пойду!” И когда у честного мужа кончились аргументы, он дал Елене затрещину. Все разорались, куда-то побежали и стали друг друга ловить, Хафизов бросался на Стаутмана, который почему-то оказался на верхней лестничной площадке подъезда, но попал в слишком крепкие объятия одного из Елениных экс-друзей, а в результате накачанного и, чего греха таить, внушительного

Стаутмана неожиданно поколотил совсем не спортивный, добрый, благородный пончик Антошкин. Поколотил до посинения. Наутро разукрашенный муж обвинил в побоях Елену (он, наверное, правда не помнил, чьих рук это дело), а ей пришлось доказывать мужниным родителям, что “ее ручки – не отбойные молотки” и она не в состоянии была нанести супругу таких увечий при всем желании.

На этом чехарда не закончилась. После потасовки начались какие-то прятки, в результате которых Хафизову было велено стоять и ждать

Елену за дверью соседнего подъезда, хотя не очень-то уже хотелось.

Долго ли, коротко ли, а через некоторое время пособники привели заплаканную, припухшую Елену, бурно бросившуюся ему на грудь. Ночью, когда тревога стала стихать, он лежал на Елене в темной кладовке

Танькиной квартиры, постепенно отогревался, расслаблялся, погружался в головокружение, а за стенкой тем же самым скрипуче занимались