Кокон

Танька обожала щекотку ревности. Она приходила с бывшим мужем к

Антошкину, с Антошкиным – к Хафизову, с еще одним общим другом – к тому и другому и третьему. Чем более открыто, откровенно и цивилизованно происходила эта свальная дружба, тем больше ей нравилось. Но только со стороны мужчин. Сама она в присутствии соперниц бесилась, как янычар.

Зачем она впервые привела к нему Елену? Кого-то чем-то испытать, кого-то чем-то задеть? Испытание, во всяком случае, прошло неуспешно для нее.

До этого Елена попадалась на пути Хафизова дважды. В театральной студии, из которой произросли почти все персонажи этого фарса, она все время отбегала в сторону и возбужденно разбиралась с самым мускулистым, хотя и невысоким, и угрюмым из околотеатральных парней.

Страстная ранняя любовь вообще раздражает, когда разворачивается напоказ, да к тому же Елена в студии носила гладкую прическу и очки, придававшие ей слишком учительский, недостаточно проститутский вид.

Второй раз Хафизов узнал ее среди молодых специалисток своей конторы, смешливой стайкой пьющих газировку в компании удалых остроумных молодых специалистов. Она была одной из тех, кто мелькает перед тобой раз-другой на дню, в очереди во время обеда, на торжественном собрании, в коридоре, с кем невозможно познакомиться, потому что работаешь на другом этаже, в совсем неинтересном, немолодежном отделе, за чьей поплавковой попой возвращаешься с работы домой, пока сумеречная толкучая улица не разведет в разные стороны, потому что ты жалкий, трезвый, серьезный трус, обреченный вечно спать с нелюбимой подругой-женой.

Елена садилась в автобус через две остановки после него, с толстой, бойкой, модной крашенной в белое подругой, а выходила на остановку раньше и шла на работу в том самом голубом плаще, в котором потом бегала к нему, но здесь так ничего и не произошло, а потом она начала заметно беременеть и дурнеть, и Хафизов уволился.

Танька привела Елену совсем другой: по-школьному юной, фигуристой, луноликой, румяно-фарфоровой. Теперь она слыла не участницей любовных скандалов, а матерью и приличной женой, едва ли не впервые вышедшей в люди без бдительного мужа, но на вид была проститутственна именно настолько, чтобы на нее все время хотелось смотреть. В ней появилась притягательность красивой дешевки, о которой известно, что она вряд ли чересчур затаскана. Потом, когда

Хафизов окончательно зачумился любовью к ней, ему приходилось то и дело вздрагивать на улице от голубых пальто, алых шарфов, вязаных шапочек и рукавичек, в которых ходила не только она, но и половина двадцатилетних девушек города.

Во время прощания в дверях Хафизов пожал ее руку в алой, словно обмакнутой в артериальную кровь, рукавичке, и она тиснула его руку в ответ. Да, вот еще: когда они в тот вечер каким-то неизбежным чудом остались вдвоем на диване и стали разговаривать о чем-то благородном, посреди самых глупостей он как-то нелогично ее поцеловал, а после долгого, персикового поцелуя она протянула свое жеманное “прекрати” (прекратсии).

Но настоящая чума разразилась не сразу, а недели через две. На новогоднем вечере у Антошкиных он увидел Елену неожиданно

(ожиданно-ожиданно) для себя, хотя, конечно, надеялся на встречу, только и надеялся на нее. Елена была в коротком черном платье из льнущей материи, с глубоким вырезом на спине, в черных ажурных чулках, сквозь крупные ячеи которых просвечивало фарфоровое тело, вся такая солнечная, теплая, и виляла при ходьбе, как настоящая шлюха. Во время подготовки праздничного стола она вот эдак провиляла своей компактной попой по пути на кухню, Хафизов и Антошкин, так сказать, не сговариваясь, впили свои взгляды в это зрелище, она вдруг обернулась, поймала их взгляды, и все трое рассмеялись.

Во все время пира Хафизов, как бы для просмотра теле-шоу вооружившись очками, рассматривал Елену и так и сяк, и особенно снизу (вилка, знаете ли, завалилась), в месте змеиного переплетения ее ножек, превзошедших самые томительные ожидания. Удалось исполнить и несколько головокружительно-тесных, почти неподвижных танцев, продолжавшихся в виде статического объятия уже после окончания музыки. Во время этого столбового стояния Елена терлась об него животом.

Позднее, когда ее гулящий муж и его бойкая жена куда-то разбежались, он подловил Елену на кухне и прихватил по-настоящему, исцеловал весь рот до самого нёба, жаркие щеки, теплую шею и прохладные колени, истискал мягкие грудки, изгладил твердые ляжки и добрался до тугого бугорка, после чего их связь стал делом удобного случая. И уж под утро, когда все повалились и стали засыпать, они вновь оказались рядышком, он посмотрел в ее темно-серебряные глаза и сказал тихо, но разборчиво: “Елена, я люблю тебя, я тебя обожаю”.

Эти слова подействовали на него возбуждающе.

При этом ему показалось, что от двери отшатнулась чья-то фигура, и он почти готов был поручиться, что это был ее муж. Да, это был

Стаутман. И до самого конца всей этой чехарды у Хафизова не было твердой уверенности в том, что этот малый, такой агрессивный на вид, его не услышал.