Ковбои и индейцы

— Что такого особенного есть в Лондоне? — спросила Марион. — Прачечные самообслуживания на каждом углу. — Она засмеялась. — Ты замечал, Эдди Вираго? Прачечные и таксопарки.

Эдди сказал, что не замечал этого, но она, конечно, права.

— Вот движущая сила всей этой свалки, — сказал он, — чистое белье и места, куда можно пойти.

Они сидели на стене и целовались с новой, неведомой ранее нежностью. Эдди коснулся щеки Марион, а она погладила его бритую голову и поцеловала в уголок губ. Эдди задержал ее руку в своей. Где-то рядом на лету трещали сороки.

Они долго сидели так — молча, держась за руки, глядя друг другу в глаза, как влюбленные из мультиков на открытке-«валентинке». Потом Эдди вдруг резко встал, сунул гитару в футляр и объявил, что хочет поговорить.

— Я так и думала, — вздохнула Марион.

Он не испытывал к ней большой и серьезной любви и прямо сказал ей об этом. Вот и замечательно, ответила она. Он сказал, что даже не знает смысла слова «любовь» и что «быть влюбленным» — просто смешные слова. Только слова. Она согласилась. Это все химические процессы, сказала она, вроде магнетизма и прочего. Она видела документальный фильм на втором канале Би-би-си.

Он совсем недавно пережил действительно тяжелый роман, сказал Эдди, и не хочет новой боли, по крайней мере сейчас, а лучше вообще никогда. Просто не хочет снова рисковать. Не хочет подставляться.

Марион сказала, что с ней происходит то же самое. Эдди удивился. Ему в голову не приходило, что Марион могла любить еще кого-то. Конечно, она наверняка любила, но Эдди об этом не задумывался. И сейчас был просто ошеломлен. Вероятно, потому, что она никогда не упоминала никаких имен.

Марион сказала, что хочет до конца прояснить ситуацию. Понять, есть ли смысл в их отношениях. Будут ли они вместе или нет.

Давненько Эдди не слышал этого выражения. Быть вместе. В колледже ты «состоял в близких отношениях» или «встречался» с кем-то. У Дженнифер это называлось «хороводиться». А у Дина Боба — «делать зверя о двух спинах».

Быть вместе. Звучит как-то по-детски. Он вспомнил, что слышал это от своего отца: «Когда мы с твоей матерью решили быть вместе, мужчины еще уважали женщин». Эдди вспомнил, какое у него было тогда лицо: детски счастливое, после его таким почти никогда не видели.

— Посмотрим, что у нас получится, — сказал Эдди. — Я не хочу зарекаться, понимаешь?

Марион сказала, что речь не о любви до гроба, просто она хочет понять свою ситуацию. Эдди закатал рукав.

— Чего ты хочешь? — спросил он. — Расписки кровью?

Она посмотрела на его руку, будто видела ее впервые. Неловко потрогала, тихонько встряхнула, как неживой предмет. Долго разглядывала следы от зубов чокнутой собаки, сохранившиеся с того первого утра их знакомства. Потом улыбнулась.

— А что? Можно и так, — наконец сказала она.

Потом они спустились вниз, разделись и легли в постель. Комната остыла. На коже Марион виднелся розовый след от резинки колготок. Они лежали обнявшись и молчали. И Эдди жалел, что не сменил простыни.

Вскоре после этого «Жрицы меда» собрались на первую репетицию в комнате Клинта, в Хайгейте. Жуткое дело. Сначала Брайан никак не мог запихнуть в такси свои причиндалы. Потом они потратили черт знает сколько времени, пытаясь эти причиндалы собрать. Кончилось тем, что Брайан прицепил струну поверх кофейного столика и лупил по ней, а Клинт мрачно смотрел на это из угла. Усилителей для гитар не было, Эдди и Клинт подключились к музыкальному центру, и динамики прямо-таки взвыли. В довершение всего Джинджер оказалась никудышным бас-гитаристом, ничего хуже Эдди просто не слыхал. Она даже не умела подстроить гитару, а сама гитара выглядела так, будто куплена только нынче вечером. По признанию Джинджер, так оно и было.

После битых пяти часов тяжкого труда они кое-как одолели полный вариант «Мэдисон-блюза» Элмора Джеймса, единственной песни, знакомой им всем, — по словам Клинта, никто, ну совершенно никто не способен ее испоганить, даже «Стокмаркет» и «Уотерман». Эдди понял, что поработать придется много и долго. Дома он сказал Марион, что все прошло блестяще.

— Конечно, есть некоторые проблемы, — признал он, — но это естественно, вначале всегда так. В любом деле.

Марион улыбнулась, думая, что он иронизирует.

Следующие несколько недель прошли необычайно интересно и весело. Они часами говорили, узнавая все возможное друг о друге; слишком поздно ложились, слишком много пили, еще больше занимались любовью — словом, делали все, что делают люди в чужом городе, когда им некуда податься и они против воли влюбляются друг в друга. Они даже не догадывались, что впоследствии каждый из них будет вспоминать это время как что-то нереальное, как наваждение или сон, с той странной и смутной иронией, с какой перебирают свои воспоминания любовники, когда ничего уже не исправишь.

Иногда Марион ходила в местный ирландский паб «Гордость Эрина» повидаться с друзьями. Эдди побывал там с нею только один раз. Друзья Марион действовали ему на нервы. Все они были мастера посплетничать, все родом из Донегола, как и сама Марион, и в «Гордости» царила еще более ирландская атмосфера, чем в любом из пабов Ирландии, в которых Эдди успел побывать. В «Гордости» было столько же ирландского, сколько американского в Диснейленде. Эдди это ужасно раздражало, и после первого же вечера он сказал, что больше туда не пойдет. Марион совершенно искренне не возражала. Она даже приветствовала такое решение, по крайней мере так она говорила.

В ночь Гая Фокса [27] они пешком прогулялись до Южного берега, чтобы посмотреть на фейерверк. Рука об руку шли по Чаринг-Кросскому мосту, как настоящая влюбленная пара из песни. Над рекой клубился едкий дым, в небе расцветали разноцветные огни, издалека доносились глухие раскаты выстрелов. Эдди не очень любил фейерверки. В реальной жизни они никогда не бывают во все небо, как на телеэкране.

В обшарпанном баре «Национального дома кино» они пили бакарди и здорово захмелели, и Марион сказала, что Гай Фокс — единственный в истории человек, который правильно относился к британскому парламенту.

В город пришел ноябрь, все вокруг было мокрым и блестящим от дождя. Работники метро объявили забастовку. Эдди пришлось помогать Марион и мистеру П. управляться со злющими бизнесменами из пригородов, наводнившими «Брайтсайд»: они ночевали на раскладушках, на вонючих матрасах, а когда мест в номерах не стало — на подушках в коридоре. Для мистера П. это была сущая золотая жила, он греб деньги лопатой. Гостиница напоминала этакий госпиталь в Сайгоне.

Эдди с большим удовольствием расхаживал по коридорам, отдавая распоряжения, на манер армейского сержанта. Его любимым словом стало «прерогатива».

— Если вам не нравится, можете уходить, — говорил он, — это ваша прерогатива.

Он был в восторге, ведь все эти ожиревшие, самодовольные деляги поневоле должны подчиняться распоряжениям человека, который выглядит как их жуткий коллективный кошмар, как ходячий аргумент в пользу принудительной военной службы. Марион смеялась, наблюдая, как он снует по коридорам, и вид у нее был такой, будто она и гордилась им, и стыдилась за него.

Однажды в воскресенье они гуляли у реки, и какой-то обкуренный малый, сидевший на раскладном табурете возле Галереи Тейт [28], сделал их портрет углем.

— Она очень любит вас, — сказал художник, беженец из России (по крайней мере, так он сказал). — Да-да, — бормотал он себе под нос, — я вижу это в ее глазах. Она очень, очень любит вас, друг мой. Вы чертовски везучий.

Портрет был не слишком похож.

По ночам Эдди понимал, что увяз чересчур глубоко. Частенько он замечал, что погружается в сентиментальные мысли или неотрывно смотрит на Марион — как она ходит по столовой, раскладывая приборы по местам. Он даже пытался написать о ней песню, но, сказать по правде, что можно срифмовать с «Марион»? «Лион»? «Лимон»?.. Все, что приходило Эдди в голову, не очень-то годилось для песни о любви, даже для постпанковской. Но было здесь нечто необычное, особенное, а понимание, что так не может продолжаться долго, причиняло сладкую боль; Эдди едва ли не наслаждался этим чувством.