Любимая противная собака

Ночью Мама меня несколько раз будила, потому что во сне я бегал и лаял. А наутро мы с Мамой пошли гулять, но на самом деле мы почти не гуляли, а сразу зашли к Бабушке, которая копалась у себя в садике. Так что остаток прогулки я провел у нее на ручках — Мама рассказывала ей о моих подвигах, а Бабушка целовала меня и говорила, какой я замечательный. В свою очередь, Бабушка доложила Маме последние новости. Соседка Валентина донесла, что ночью у ее соседей опять был скандал. Громко ругались Гала и Голенастая — мужчин в доме не осталось. Вернее, слышен был голос одной только Голенастой. Она вопила, что родители «подвели ее под монастырь» и она ни минуты тут не останется, и в конце концов она убежала, прижимая к себе перепуганных собачек, даже без вещей. Валентина подглядывала, чуть приоткрыв дверь.

Мы с Мамой гуляли долго, вернее, сидели у подъезда. Она чего-то ждала. И, наконец, дождалась. Подъехала незнакомая машина, из нее вышли трое мужчин, один из них тот, кто приезжал на ограбленную дачу, и вошли в соседний подъезд. Мама подхватила меня и помчалась вслед за ними. Мы сели в следующий лифт и вышли на двадцать втором этаже как раз вовремя для того, чтобы записаться в понятые. Второй понятой оказалась соседка Валентина. Мама мне шепнула: «Сиди тихо, как мышка» — никогда не слышал, как сидят мышки! Но я понял, что надо сделаться незаметным, чтобы нас не выгнали. Меня все-таки заметили. Но тут знакомый мне милиционер — он один из них был в форме — сказал:

— А, наш герой! — и на этом обо мне на некоторое время забыли.

В квартире Пошатывающегося находилась одна только Гала, только она была на себя непохожа и пахла, как старушка. Как перепуганная старушка. Оказывается, мужчины пришли с обыском — то есть они искали украденные картины. В квартире был страшный беспорядок, как в прошлый раз, картин было много, но это были не те картины. Милиционеры о чем-то спрашивали Галу, но она отвечала одно и то же — дескать, ничего не знаю, ни в чем не участвовала, никаких чужих картин в доме нет, а если моего мужа бес (то есть Дуремар) и попутал, то мне он о своих планах ничего не говорил. Это она на словах так говорила, но я-то видел, что думала она совсем о другом и еще очень боялась.

Милиционеры начали с большой комнаты, которая называется гостиной, все шкафы пооткрывали, все вытаскивали, зачем-то стучали по стенам, но ничего не нашли. Это продолжалось долго, я соскучился и заерзал у Мамы на ручках, но она только крепче прижимала меня к себе. Потом мы ходили по всем комнатам, Гала следовала за нами с каменным лицом, но и там ничего не было. Наконец все стали подниматься по лестнице на чердак, в студию, мимо заветной двери, куда меня не пускали. Главный милиционер велел Гале открыть эту дверь, и она открыла, сказав:

— Это стенной шкаф, там мы храним всякий хозяйственный хлам.

Там действительно ничего не оказалось, кроме ведер и швабр, но я-то чувствовал запах, который сводил меня с ума! (Это люди так выражаются. На самом деле меня с ума свести не так просто, но шерсть у меня на загривке поднялась, это точно!) Я уже хотел спрыгнуть у Мамы с ручек, но она была начеку. И мы все вместе пришли в мастерскую Пошатывающегося, но и в мастерской ничего подозрительного милиционеры не обнаружили. Воспользовавшись моментом, когда Мама наклонилась, чтобы повнимательнее рассмотреть валявшийся на полу холст, я соскочил на пол и, рыча, помчался в кладовку, откуда исходил ненавистный запах. Расшвыряв ведра, я стал царапать заднюю стенку. Гала сказала:

— Уберите отсюда этого пса! У меня и так голова болит!

Один из милиционеров грубо приказал Маме вышвырнуть меня за дверь, но тут другой — тот, кто был на даче, — остановил его, возразив:

— Постойте, этот ушастик — большая умница. Давайте посмотрим, что там за стеной. Тем более что глядите — тут свежая побелка!

В мастерской они нашли молоток и долго отколупывали им стенку, а когда они наконец ее сломали, за ней обнаружилась маленькая комнатка без окон. Мы всей гурьбой туда хлынули, не обращая внимания на глухой шум сзади — это Гала упала на пол (хлопнулась в обморок, потом рассказывала Мама). Я продолжал глухо рычать, потому что в этой комнатушке сконцентрировались все ненавистные мне запахи. Свежевоняющие картины, испускающие ароматы скипидара, разбавителя № 1 и еще какой-то дряни, стояли, прислоненные к стенам, а одна была криво прислонена к подрамнику. В одном углу были свалены кисти и кисточки, тут же были банки и бутылки с красками и еще какими-то жидкостями. Одна склянка опрокинулась, и лужа вытекшей из нее темной жидкости пахла так сильно, что я тут же стал фыркать и кашлять.

— Эти картины, что ли? — спросил Маму тот, кто был в форме.

— Да, это они, — отвечала она и тут же закашлялась.

И так мы оба, чихая и кашляя, выбрались наружу и спустились вниз. Там уже была Голенастая, хлопотавшая над Галой. Она взглянула на нас с ненавистью и что-то прошипела себе под нос. Вскоре возвратились и милиционеры, один из них, сморкавшийся в носовой платок, распахнул окно. Дышать сразу стало легче. Милиционер в форме подошел ко мне, потрепал за ухо и сказал:

— Ну, ты даешь, братец кролик! Не хочешь поступить к нам на службу?

Вот еще! Что бы я — и служил! Я отвернулся от мента, а Мама поспешно ответила:

— Нет, вы знаете, Тим любит в промежутках между подвигами отдыхать на мягком диване, а у вас это вряд ли возможно, — и потом добавила, кашлянув: — Вы знаете, мы с ним оба аллергики, я, пожалуй, вынесу его на свежий воздух, а то тут атмосфера больно ядовитая. — И она поспешно вынесла меня из квартиры, мы с ней спустились вниз, где она передала меня Бабушке, пообещав скоро за мной вернуться.

Мы с Бабушкой ждали на скамеечке и видели, как подъехала «Скорая» и двое в зеленых халатах вошли в подъезд. Они там оставались довольно долго, а потом вышли с носилками, на которых лежала Гала, рядом шла Голенастая, и они все уехали. Потом наконец вернулась Мама, вся раскрасневшаяся и возбужденная, подняла меня высоко над головой, а потом расцеловала. Бабушка была первой, кому она рассказала о моем очередном подвиге, и Бабушка первой меня поздравила. Вареным телячьим языком.

Вечером у меня была еще одна радость: вернулся из командировки Папа. Выслушав мамин рассказ, он потрепал меня по затылку, долго со мной играл, а Маме сказал, что если бы он был дома, то ни за что бы не отпустил нас сидеть в засаде, потому что это не для женщин и детей. Но победителей не судят! Так он сказал, я теперь Победитель!

Если бы я умел держать в лапе ручку, то раздавал бы автографы, так сказала Мама. В нашем дворе не было ни одного человека, кто не подошел бы ко мне и не сказал, что я молодец. Кроме хозяина Мули, пожалуй. Даже хозяин жалкого спаниеля по имени Цезарь признал, что я не монстр, поздравил Маму и пожал мне лапу. Мне надарили множество подарков, в основном вкусных, но много было и игрушек. Чуть ли не каждый день приезжают телевизионщики, даже надоело сниматься. Но лучше всех меня отблагодарили Художница и ее дочь Маша — они привезли мне Машиного любимого плюшевого медведя, в два раза больше, чем я сам. Когда я у них жил, то даже дотронуться до него мне не давали! А теперь я делаю с ним, что хочу, вот только поднять его на диван у меня сил не хватает, приходится просить Маму или Папу.

И, главное, кот Мурзавецкий наконец признал, пусть и неохотно, что у меня действительно есть интуиция и кое-какие мозги. Он оказал мне высшую честь — разрешил забраться на диван между его хозяйкой и им самим. И молча стерпел, когда Писательница меня хвалила и гладила.

Да, о писательстве… Я с высот своего нынешнего положения осознал, что не собачье это дело — стучать по клавишам, а поэтому разрешил записать всю эту историю Маме. Под мою телепатическую диктовку, конечно. Надеюсь, у нее это получилось неплохо, а если что не так — так в этом она виновата, а не я. А уж свое письмо Волчьему Человеку она присоединила к моему произведению по собственной инициативе, я не возражал, потому что этот человек настолько превзошел своих собратьев, что по своему уровню приблизился к нам, собакам.