Дети новолуния [роман]

— У всех своё, — мягко заметил кидань. — В обозе священников чего только не услышишь, мой повелитель. Я думаю, Он там, на небе.

Каан ничего не сказал, лишь сбросил кошку с колен.

С каким-то почтительным удивлением оглядел свои руки, ноги, дотронулся до лба.

В разгар праздника он незаметно покинул шатёр. Подтянув сапоги, каан твёрдым шагом пошёл в глубь лагеря. Дежурившие перед шатром кешиктены, грубо расталкивая толпу, где кулаком, где плетью, а где и клинком, прокладывали коридор из копьев в том направлении, куда двигался вождь. Он словно не слышал их, погружённый в глубокую задумчивость. Так он вышел на край долины, вдоль которой расположилась орда. Властным взмахом руки каан остановил охрану, а сам прошагал вперёд и сел на землю.

Небо меж тем стремительно темнело, опускалось ниже, наливалось мускулами туч. По земле забегал взволнованный, прохладный ветерок, словно лазутчик, запущенный вперёд. В плотном воздухе почудилась сера; запахи трав сделались резче, пряней, гуще. Каан стянул с головы шапку, вытер пот, обильно струившийся по лбу. Стало душно. Полевые пичуги отчаянно метались между землёй и небом, стараясь успеть сообщить что-то мелким щебетом, как вдруг грязно-синяя завесь разом упала по всему окоёму, накрыв долину непроницаемым шатром. И словно очнулись ветры, поднялись с земли, окрепли. Миг — и всё завыло, вздыбилось вокруг. Точно взбесившиеся псы, кусающие друг друга за хвост, понеслись, сшибаясь в клубах пыльной озими, слепые вихри, завыли свистящим, сухим шёпотом. В лицо прыснула мокрая пыль, запорошила глаза. Пока старик вытирал слезу, где-то промелькнул разряд, и издали отчётливо донеслось глухое, угрожающее рычание. Он встрепенулся, скрюченные пальцы напряжённо вцепились в стернь. Неряшливо заплетённые косы трепались по воздуху и расплетались сальными прядями, прилипающими к щекам. Всё набухло, мучительно, густо, готовое лопнуть, изнемогая. Дождь всё не шёл, но мокрые плети — раз, и ещё раз, и ещё! — хлестнули небрежно по лицу. Старик вскочил. Ноздри возбуждённо раздувались. Одежда рвалась, трепетала на нём. Короткие, крепкие ноги вросли в землю.

Внезапно выпавшее затишье походило на паузу перед атакой.

— Коня! — взревел каан не оглядываясь.

Подвели коня.

Конь хрипел от испуга и неуверенно сучил копытами, чуя недоброе.

Небо как будто очистилось.

И в то же мгновение всё кругом, до самого дальнего горизонта, на удивление бесшумно осветилось неживым ярко-белым светом от вспыхнувшей поперёк небес когтистой орлиной лапы. Она погасла — и мир провалился в войлочную тишину. Каан успел заскочить в седло, когда разразился такой исполинский грохот, словно Бог выронил из рук своих своды небесные. Все, кто был позади, включая охранников, рухнули наземь и закрыли головы руками. Кто успел, залез под кибитку. Конь под стариком припал на задние копыта и завертелся на месте, не обращая внимания на ранящие губы удила.

Ещё мгновение — и дождь повалил стеной.

— Хэй! Хэй! — орал страшный старик и что было силы бил пятками в бока коня и лупил его камчой по крупу до кровавых рубцов, пока, превозмогая оцепенение, обезумевшее животное не понесло сквозь ливень по чёрной пашне туда, куда гнал его проклятый всадник.

Гром с надсадным треском вновь обрушился на головы. Молнии, казалось, метят в каждого, рассчётливо выбирая себе жертву. Каан уходил от них, почти лежа на вытянутой холке коня, нахлёстывая его свободным концом поводий. Струи разбивались мелкими брызгами о его перекошенное яростью лицо. Чёрная пустота заманивала в себя, ей не было конца, хотя за потоком дождя постоянно мнился предел, и если бы он оказался стеной, то конь разбился бы об неё насмерть, ибо бег его перешёл в полёт без цели и без воли, и что заставляло его лететь — раскаты грома, молния или человек, — бог весть.

— Хэй! Хэй! Хэй!

Тем временем дождь немного ослабел, потеснённый ветром, который могучими потоками проносился сквозь него. Пошла буря. Со всех сторон стонало и выло, хоть гром слышался реже и глуше.

Внезапно конь засбоил и кувыркнулся бы, если б старик вовремя не натянул удила и не отвёл его голову в сторону. От тела животного валил пар, с морды свисали хлопья пены. Старик привстал на стременах и задрал голову кверху.

— А-эй, кто ты там?! — заревел он, крутясь вместе с конём на месте. — Кто?

В глаза ему из непроницаемой тьмы неслись бесчисленные капли воды.

— Где ты?!

Выворотив белки глаз, конь, надрываясь, крутился и хрипел под ним, но старик не давал ему покоя.

— Я — тут! А ты — там! Слышишь? — натужно кричал он срывающимся голосом. — Я тут — всё! Всё! Всё могу! Что можешь ты?!

Он набрал в грудь воздуха:

— Убить меня?! Так убей!! Я не боюсь! Убей!! Сейчас!! Не можешь?! — Он закатился безумным хохотом. — Ты не можешь! Потому что я — тоже! Слышишь?! Я — тоже!!

Он вдруг умолк, порывисто огляделся вокруг. Опять сверкнул разряд, ударил гром, но теперь уже отдалённо. Старик опять посмотрел ввысь, но небо укрылось толщей холодного ливня.

Тогда, распаренный, задыхающийся, осевший, он погнал ещё не остывшего коня назад, а доскакав, чуть не через голову скатился на пашню прямо на глазах у оцепеневших кешиктенов, без надежды, казалось уже, потерявших хозяина, и других, выглядывающих из юрт и повозок. Каан упал на колени и замер, точно в растерянности, потом схватил руками мокрой земли и поднял их над головой.

— Грязь! — сипло выкрикнул он, пытаясь глазами поймать молнию. — Грязь!

Он размазал землю по лицу, задрал лицо к небу и осевшим, расшатанным голосом простонал:

— Грязь…

Никто не приблизился к нему, не посмел. Каан говорил с Небом.

Небо взирало. Безразличное. Хмурое. Утомлённое стихающей бурей.

Так он просидел на раскисшей земле, опустив голову, пока не кончился дождь, потом с трудом поднялся на ноги и, грязный, страшный, со спутанными волосами, с взглядом, пробирающим до костей, молча побрёл в лагерь. Там он взял мерина и тронул его к обозу, в котором притаились божьи люди. Встал там. Долгим тяжёлым глазом обвёл мокрые повозки с продрогшими шаманами, имамами, ламами, несторианами, звездочётами, колдунами и прочим иным духовенством поверженных царств. Грязные, истощённые, они жалко жались друг к другу, словно близкие родственники, они слиплись в чёрный, мокрый, дрожащий ком, тревожно ожидая его слова.

— Гоните их прочь, — глухо сказал каан и неловко сплюнул себе на голенище. — Пусть уходят.

Так бывает везде и всюду, но в верховьях Инда так бывает не часто — безумство бури наутро сменяется лучезарным штилем. Земля нежится под ладонями ласкового солнца, которое гладит её, как урчащую кошку, по холке, за ухом, в подбрюшье. Из нор и щелей на свет вылезает разная живность, всегда благодарная за милость природы. И даже человек и тот немного добреет, глядя на такое умиротворённое великолепие.

Кто мог подумать, что ещё ночью здесь бушевал ураган, несущий гибель всякому, кто не успел надёжно укрыться? Тихое журчание ручьев, лёгкий, бодрящий ветерок, мягкое, как перина, тепло ясного неба, жемчуговая трава, вся в росе, славно умытая и причёсанная, будто на праздник, весёлый птичий писк. Разве так не было всегда?

Чуть свет вылез из своего шатра и монгольский советник Елюй Чу-цай, безродный кидань, утративший землю и веру, но не сменивший ни того ни другого. Ночь он не спал. Лежал на спине и сонно глядел на то, как блестели в небе выпавшие незадолго до рассвета звёзды. Время от времени его рвало. Пришлось всё ж таки съесть слишком много баранины и выпить слишком много вина, чтоб не обидеть не в меру назойливых ветеранов орхонов. Им постоянно надо доказывать, что он свой.

Несмотря на столь трудную и бессонную ночь, кидань выглядел, как всегда, предельно опрятно, с гладкой, точно покрытой лаком, косой, в скромной шапочке на голове и в одноцветном голубом халате из шёлка без единого пятнышка. Он незаметно покинул лагерь и, оставаясь в виду дозорных, пошёл к реке. Там он сел в тени прибрежных деревьев и стал смотреть на воду, наслаждаясь её бегом и журчанием. Река была мелкая, каменистая и очень холодная благодаря, по-видимому, быстрому течению. Если присмотреться, то можно было заметить, как мимо проплывают мелкие рыбёшки, а те, что покрупнее, стоят на месте, где поглубже, и иногда покачивают хвостами. Великое множество водомерок, мух, стрекоз и водяных клопов суетилось по реке. В тихом перешёптывании камышей, почти заглушаемом наплывающим то и дело жужжанием пчёл и шмелей, слышалось милое равнодушие и этой реки, и этой травы, и этого утра, и этого дня. И ещё что-то, уже непонятное, как детский крик с другой стороны поля.