Кокон

— Проклятые ублюдки! Подонки, отморозки! — рычал сержант, спрятав лицо в ладонях. — Я найду их! Я порежу их на лоскуты!..

Мне нечего было ему сказать, потому что и сам я испытывал примерно то же самое. Я положил ладонь ему на плечо и почувствовал, как его тело дрожит, — он и самом деле готов был порвать ублюдков на куски.

— Как тебя зовут? — спросил я только для того, чтобы что-то сказать.

— Сергей…

— Ещё увидимся, Серёжа, — заверил я его и побрел к лифту, не представляя, куда мне идти, неверное — домой.

На следующий день я на работу не пошёл, и на послезавтра тоже. Я вообще решил с преподаванием завязать. Хватит уже, наигрались. Телефон я не включал, а на звонки в дверь реагировал только Ларион, я же не помышлял никому открывать. Все, чем я был занят, это — своей собакой, выгуливал её, кормил, а все остальное время сидел на кухне с бутылкой коньяка и предавался депрессии. Я чувствовал себя героем романа Кафки, эдаким господином Г., которому отчаянно требуется попасть в Замок, попасть в который невозможно. Окружавшая меня реальность стояла вокруг Китайской стеной, и не было никакой возможности эту стену разрушить или преодолеть, чтобы вырваться в другую жизнь, — ту, где нет насилия, глупости и боли.

На третий день, возвращаясь с ночной прогулки с Ларионом, я заметил в почтовом ящике белоснежный конверт, избавленный от каких-либо марок, или даже надписей, и потому, очень не похожий на счета за квартиру или телефон. Я извлек его, и, зайдя в квартиру, вскрыл. На девственно чистом листе бумаги формата А4 было напечатано лазерным принтером имена и фамилии двух мужчин, совершенно мне не известных. Я таращился на этот лист минут пять прежде, чем до меня дошел смысл этого послания. На следующее утро, часов в семь, я отправился в дом Натальи Плехановой, но не к её матери, а в квартиру напротив.

На дверной звонок я давил несколько минут, наконец, дверь открылась, и моему взору предстал Сергей, одетый только в спортивные штаны. Выглядел он злым и раздраженным, как тысяча чертей, к тому же от него слегка попахивало перегаром. Он долго рассматривал меня, очевидно, пытаясь понять, кто я такой и что мне тут нужно.

— Вы, — не то спросил, не констатировал он.

— Ты ещё хочешь порезать ублюдков на лоскуты? — спросил я, и потому как он задохнулся, понял, что — да, его желание мести не улетучилось.

Я протянул ему лист бумаги, Сергей развернул его и долгую минуту молча рассматривал, затем поднял на меня глаза — в них пылал огонь.

— Я стар уже для преследования, — сказал я ему. — Но если найдешь ублюдков, дай знать, я поучаствую.

Он кивнул, свернул лист вчетверо, спрятал в кармане штанов.

— Только без проколов, — добавил я. — Убедись на сто процентов, что это они.

— Не беспокойтесь, — ответил он уверенно, — все будет чётко.

Я протянул ему клочок бумаги с номером моего мобильного, развернулся и пошел домой.

Правильно я поступаю или нет, меня не интересовало. Наташа могла и не очнуться, кома — это лотерея с высоким процентом проигрыша, а правосудию требуются факты, улики, свидетели, — слишком много составляющих, слишком сложное уравнение, чтобы результатом однозначно стал обвинительный приговор. А ублюдки были виновны, и должны были понести суровую кару. Как не крути, а правосудие и справедливость — это не одно и то же.

Но Сергей мне не позвонил. Возможно, он не хотел, чтобы в столь щепетильном деле принимал участие мало знакомый ему человек. Я ждал до пятницы, затем понял, что звонка не будет, и все что мне оставалось — покупать газеты и читать колонку криминальной хроники. И уже в воскресной газете я нашел заметку о двадцати трех летнем парне, бросившемся под поезд. Его имя стояло первым в списке, который я передал Сергею. Приложил ли мой знакомый сержант ППС к этому руки, или отморозок, захлебнувшийся ужасом содеянного, сам покончил с собой, мне было без разницы, — ублюдок получил по заслугам, и я не сомневался, что вскоре подобная участь настигнет и второго отморозка.

Удовлетворения не было, но я на него и не рассчитывал, потому что месть никогда к нему не приводит. Если по улицам города носится стая бешеных псов, их нужно локализовать и пристрелить, — это вопрос не справедливости, и тем более не этики, это вопрос самосохранения, и, как следствие — выживания вида. Мы хотим быть гуманны, а потому даём бешеным псам возможность реабилитации, тем самым превращая гуманизм в чудовищный фарс. Наш гуманизм — это иллюзия. Я не верил в него, и был твердо убежден: смертельно опасное заразное животное всегда заслуживает сиюминутной смерти.

Я долго лежал на диване, с горечью ворочая в голове все эти мысли, пока не забылся хмельной дремотой. Разбудил меня пёс, он тявкал и цокотал когтями о пол. Я открыл глаза и узрел Алёну; она сидела в кресле и спокойно дожидалась моего пробуждения, а Ларион радостно прыгал вокруг незваной гостьи.

— Что ты тут делаешь? — спросил я, переводя себя в сидячее положение, и размышляя, каким образом Алёна умудрилась просочиться сквозь запертые двери. Но затем я вспомнил, что у Михайловых всегда были запасные ключи от моей квартиры.

— Пришла узнать, живой ли, — отозвалась Алёна. — На работу не ходишь, на звонки не отвечаешь.

— Скорее живой, чем мёртвый.

— Ты плохо выглядишь. Уже все деньги пропил?

Во мне начала подниматься волна раздражения.

— Я уже взрослый, мамочка! — довольно грубо бросил я и пошел в ванную. — И вообще, уходи домой.

Умыв лицо, я взглянул на себя в зеркало. Я и в самом деле выглядел неважно. Волосы взлахмочены, куцая недельная щетина, болезненный блеск в глазах, растресканые нервные губы. Требовалось срочно выпить. Я пошел на кухню, плюхнул в стакан коньяку, сделал два глотка, но раздражение не проходило.

Алёна пришла следом, на пороге остановилась, и, скрестив на груди руки, молча меня рассматривала. Уходить, как я понял, она не собиралась.

— Марковна сказала, что ты увольняешься, — толи спросила, толи утвердила она.

— Разве она ещё не уволила меня за прогулы?

— Паша, прекрати заниматься ерундой. Ты нужен им.

— Кому «им»? Ученикам? Зачем?! Что, чёрт возьми, такого они от меня ждут?! — я с грохотом опустил стакан на стол, Алёна вздрогнула. — Они уже взрослые люди, могут позаботиться о себе самостоятельно!

— А ты можешь позаботиться о себе самостоятельно? Спрятался в своей квартире, как крот в норе, отгородился от жизни, и боишься на улицу нос высунуть! — Алёна повысила голос, её глаза сверкали.

— Да, чёрт возьми! — мое раздражение уже переросло в злость, я почти кричал. — Чтобы случайно не узнать, что твоего ученика ночью нашли с проломленным черепом, или в луже блевотины от героинового передоза, а ученицу изнасиловали и убили угашенные отморозки, или продали в турецкий бордель! Что с этим делать?! На кой хрен мне это знать, когда все равно ничего нельзя изменить?! Эта блядская жизнь все равно перемелет каждого из них, нагадит им в души и выкинет на помойку! Какого хрена ты пришла сюда, чего ты хочешь?! Чего ты лезешь в мою жизнь, мне сто лет не нужны твои проблемы и душевные муки! Мне сто лет не нужны проблемы их всех! Или ты думаешь, что ёбаная любовь и доброта спасёт мир?! Чему их учить? Христианскому смирению?! Чтобы они возлюбили своих насильников?! Или наоборот — озлобленности, чтобы они дрались до конца, перегрызали глотки своим врагам?! Ты сама что выбираешь?! Что ты будешь делать, когда какой-нибудь отморозок с ножом в руке поставит тебя на колени в темном подъезде и засунет в твой чудесный ротик свой вонючий хуй?! — я орал это перепуганной Алёне в лицо и толкал её в комнату, уже не совсем понимая, что я говорю, и что делаю. Меня накрыла волна ярости, ослепительной и всепоглощающей. Все, что накопилось во мне за последнюю неделю, теперь смрадным потоком било наружу, и я не в силах был этот фонтан заткнуть, остановить. — Так что?! Что ты будешь делать?! Прикроешь глазки, и будешь послушно сосать?! Так ведь и будет, верно?! Хорошо быть правильной, спрятавшись в кокон своего уютного мирка, а когда доходит до жестокой реальности, оказывается, что ты просто грязная сучка!..