Человек-тело (СИ)

Может быть еще и потому общение не доставляет мне такого эйфорического удовольствия, как другим, что я всегда действовал из чувства противоречия и никогда не хотел быть таким же как все.

Итог этой истории со сломанным аппаратам был следующим: 31 декабря я специально включил телефон в розетку (линия к тому времени была уже исправлена: просто надо было выкусить конденсатор из телефонной коробки), и ни одна живая душа не поздравила меня с новым годом. Затем было мое пятидесятилетие. Поздравили два человека. Моя цель — безмерное, космическое одиночество — была, в общем, достигнута.

Какое-то время я всё еще звонил старым знакомым. Звонишь человеку, а он начинает взахлеб рассказывать о себе. Так и видишь, как он говорит, широко раскрывая мелкозубый рот, запрокинув седую голову, трубку к уху плотно прижав, словно какой-то компресс.

Мне же совершенно не интересно то, что происходит с ним.

Кончил. Начинаю говорить я. Тоже рассказываю о себе. Постепенно начинаю чувствовать, что на том конце провода совершенно не интересно и не нужно все то, что происходит со мной.

Общение с людьми стало бессмысленным еще и потому, что, как выяснилось, никого ни в чем убедить невозможно.

[На полях: «Вот оно, оказывается, как было. Когда я уходил, дверь сразу за мной щелкала. Я шел по коридору, скрипя половицами. Думал, что это просто такой стиль у них, жить взаперти. Еще я почему-то думал, что запирает дверь именно Анна, думал о ее маленьких пальчиках… Вот оно, оказывается, как на самом деле было.»]

Отдельная глава, как ни странно

1

И вправду, странная, похоже, будет глава. О Ленке, возлюбленной последних моих лет.

Чем она была для меня? Несчастная, ширококостная, остроумная, грустная… Любимая моя.

В начале сентября Вика вытащила меня за город. Долго ехали на электричке с Киевского вокзала, потом шли полями, каким-то дачным поселком; сквозь его земли текла река. Извивалась, выстраивая схему нарезки участков, пряталась, дура, в бетонных трубах. Сонные дачники копошились на огородах, шлепая поздних незлобных комаров. Кому придет в голову, что частица воды, текущая мимо, через какие-то дни попадет в Москву-реку, через недели — в Оку, затем — в Волгу, а через несколько месяцев вольется в Каспийское море? Что, вообще, ворочается в мозгах этих тружеников, в их серых муравейниках, где крутятся, шевеля усиками, жалкие воспоминания о жизни, ничтожной и краткой, если смотреть на нее с высоты?

Был это некий волшебный сон осени, сверкающая паутина на фоне сухой еловой сетки, мокрые распластанные листья в стиле великой любви Пушкина, страстная ебля на поваленном еловом стволе, с отшвыриванием затоптанных трусиков, масса совершенно разных причудливых грибов.

Я не то чтобы не любитель грибов (мне вообще все равно, что жрать), но просто не ем их из-за печени: и так в группе риска по циррозу. Несмотря на это, я как-то разродился прозой о грибах, словно какой-нибудь благополучный Солоухин или великий Ким — с заманчивыми описаниями лесной природы, с кипятком, с дымком… Вернувшись из леса, я почувствовал себя настолько плохо, что сразу уснул. Вероятно, не так легко перейти на новый уровень снабжения кислородом.

Помню, снился мне странный сон, он оказался вещим. В замшелой еловой чаще, на круглой полянке горит костер, сизый дым уходит в кольцо еловых вершин, маленькое, словно шанырак юрты. На таганке стоит казан, в казане кипит вода, в воде кувыркаются грибы. Какая-то тучная женщина с длинной деревянной мешалкой дрожит над варевом спиной, гладкой и нестабильной, словно желе. Оглядывается — Ленка.

Проснулся — пахнет грибами. Пришлепал своим плоскостопием на кухню — Вика мешает в красной кастрюле грибной суп. Что это — сон во сне, как у Гоголя? Оглянулась, улыбаясь во всю ширь своего большого чувственного рта. Я взял из ее рук мешалку и положил на стол. Люблю валить свою девочку где попало, прерывая любое ее занятие. Вообще особенно люблю заниматься этим сразу после пробуждения. Так писал со сна Сальватор Дали. В данном случае, не важно, где будет ударение: он делал и то и другое. Еще не совсем проснувшись, подходил к холсту и работал, бросая на холст рудиментарные остатки сновидений, всего лишь несколько минут назад жарко кипевших в черепе. Так и я: будучи еще достаточно сонным, пока мозг не наполнился роем мыслей, словно оживший улей, я отыскиваю тело моей милой девочки, где бы оно ни было — на кухне, в ванной или в туалете, сворачиваю его в рог и наслаждаюсь им безмерно.

Убогое мужское счастье — хоть чуть приблизиться к ощущениям, которые испытывают женщины, у которых и так нет мозгов, — заняться этим омерзительным процессом, когда в голове еще пусто. Облегчившись, я лежал на полу кухни и хлопал глазами, сознавая, что хочу есть, хочу именно грибов, очень хочу, но есть их не буду, чтобы еще пуще не посадить печень, и вот, в реальности, на настоящий момент, есть совершенно нечего.

— Как? — удивилась Вика, стоя на коленях и небрежным жестом натягивая под юбкой трусы. — А как же твой рассказ, как его? Как он назывался, дай вспомнить… «Волшебный сон осени». О грибах с дымком…

— Мало ли что выдумается писаке. Я все выдумываю, мало когда пишу о реальности. В детстве любил грибы, сейчас — нет. Просто тошнит меня от грибов.

— Что ж, — с грустью сказала Вика. — Остается только вылить их нахер. Я-то грибы совсем не выношу, у меня на них аллергия.

Я не хотел рассказывать моей девочке о том, что опасаюсь за печень, что, может быть, нахожусь на грани цирроза. Вообще, я никогда не говорю с нею о своих болячках, о своем возрасте: пусть думает, что болезнь у меня одна — Вика и так видит достаточно много ее проявлений.

С Ленкой было наоборот. Я постоянно накручивал: тут болит и тут. И даже в тот день не удержался от гробовой шутки.

Вика пропала в продуктовом жопинге, это у нее был долгий, значимый процесс, и аппетитный запах грибного варева окончательно извел меня. Хотелось немедленно налить себе полную миску коричневого супа, щедро заправить его сметаной и сожрать, вспоминая здоровое детство. Каждая ложка этого блюда могла отнять у меня толику будущей жизни, которой и так остается не слишком много. Будь такое год назад, я бы съел суп, не задумываясь о здоровье и отпущенном времени: до того, как Вика стала частью моей жизни, мне незачем было беречь эту жизнь. Так серенький советский инженеришко, неожиданно став нуворишем, внезапно бросает пить и курить, ставит свое тело на дорогостоящий медицинский контроль, отдается физкультуре, которую с детства ненавидел, и все это только потому, что жизнь для него приобретает смысл, и ему нужно сохранить ее во что бы то ни стало, чтобы как можно дольше и вдохновенней тратить наваренное бабло.

Я взял красную кастрюлю за ее теплые ручки и вынес в коридор, чтобы вылить в мусоропровод. Дверь лифта вдруг раскрылась сама собой и я, вспомнив Женю Лукашина, поклонился и вошел в кабину. Все как-то само собой сложилось в этот ужасный день: еще в общественном коридоре с кастрюлей в руках я вспомнил, как ходили с курями в гости друг к другу две ныне разрушенные семьи.

Я нажал на кнопку седьмого, неловко перехватив кастрюлю одной рукой, и лифт потянул меня вниз. Субботний вечер, должна быть дома, а если нет, то вылью в мусоропровод на ее этаже.

Ленка была в халате. Казалось, ее удивил не сам мой визит, не красная кастрюля, а нечто третье. Наш последний разговор стоит в моих ушах, словно мелодия, которая перемкнула нервные окончания и мечется по сети нейронов, не находя выхода из емкости черепа. Хорошо сказано. Ленка опустила глаза, сосредоточившись на красной кастрюле, потянула носом. Констатировала:

— За грибами ходили. Ты думал, она сожрет, она думала — что ты. У дурочки что — тоже печень пошаливает?

— Просто аллергия.

— На семейном совете решили скормить предтече.

— А здесь не угадала. Дурочка на жопинг отправилась, а я о тебе вспомнил.