Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Множество неписанных законов, которые в ханабадской практике не в пример крепче писанных, пронизывают тут реальную жизнь. Иг или торе могут брать в жены избранницу из любой семьи, от других иг или торе до кулов. Но происходящему от кулов они не отдадут в жены кого-либо от себя. Особые правила в этом смысле и у ходжей…

Где-то в начале моей работы корреспондентом в области мне позвонили ночью, и вместе с нарядом милиции я прибыл на поле, примыкающее к находящемуся на краю города общежитию женского учительского института. Уже светало, в небе золотились легкие тучки. На просохшей земле, среди кустов цветущего хлопка, в юном страстном объятии лежали Он и Она. Казалось, юноша и девушка забылись и не видят подъехавших машин, людей, встающего солнца. Лица юноши нельзя было разглядеть, а у девушки была откинута голова, и черные вьющиеся волосы рассыпались в хлопковом междурядье. Лицо ее со вспухшими губами светилось застывшим навеки счастьем. Наверно, поэтому молодой врач-судмедэксперт никак не решался приступить к своим обязанностям. Оба они были приколоты к земле одним прямым кинжалом, который загнан был по рукоять через спину юноши.

В тот раз все открылось в одну неделю. Девушка была из ходжей, причем из-за непосредственности поведения удостоилась прозвища «артистка». О, в ханабадской интерпретации о многом говорит это вполне невинное слово! А парень был из какого-то невидного рода по ту сторону пустыни. Ее предупредили от имени аксакалов о нежела тельности этих встреч, но она не вняла советам старших…

Интересно, знал ли что-нибудь- обо всем этом лихой балтийский матрос с маузером в руке — «краса и гордость революции», который устанавливал тут социализм? Но ему простительно. А вот знает ли сегодня все тонкости ханабадского бытия закончивший две партшколы товарищ Тарасенков? Так ему это и не нужно. Больше того, он считает такое знание вредным для успешного строительства всеобщего ханабадства, которое выдает за реальный социализм. А кто заговорит или напишет о рабстве, например, или о вполне интеллигентных и почти официальных туленгутах в науке или литературе социалистического реализма, тот должен будет дать политическую оценку своему поведению. Сам пускай и определит, кому на руку такая клевета на социализм. Это и испытал в свое время на бюро ЦК Николай Николаевич. И то, что не исчез навсегда из поля зрения, великая его удача. По ханабадским правилам, когда дело на бюро доходит до политической оценки собственного поведения, то внизу, на заднем дворе, уже ждет не имеющая внешних знаков закрытая машина без окон. Пока происходит бюро, молчаливый шофер в защитного цвета ватнике поливает колеса из шланга или пробует ногой скаты. Обыденное дело…

Мы выходим с Шамухамедом прогуляться вдоль арыка. Собственно говоря, ниоткуда мы не выходим, потому что дворов по старой кочевой памяти тут нет, как почти нет и деревьев возле домов. Возле некоторых домов нового типа с открытыми верандами и широкими окнами разбиты кибитки, где летом принимают гостей и живут старики. Мне знаком вид здешнего аула, и я не спрашиваю у своего друга Шамухамеда, где чей дом. Во всех кишлаках и аулах исконного Ханабада, полукочевых и оседлых, дома располагаются одинаково. Посередине дом башлыка или раиса — председателя колхоза. Вокруг по периметру — дома председателя сельсовета, парторга, завскладом, председателя сельпо, директора школы. Следующее кольцо — дома бригадиров, штатных агитаторов, заведующих полевыми станами, близких и дальних родственников председателя. А дальше уже остальные — тоже в негласном, имеющем какой-то свой, определенный смысл порядке.

В голову приходят всякие мысли. Вспоминается недавняя свадьба, когда дочка товарища Тарасенкова выходила замуж за сына директора центрального столичного универмага. Справляли ее два дня в новом ресторане, заняв для этого и соседнее кафе. И сын начальника железнодорожного ОРСа женился на дочери полковника из ОБХСС — там уже три дня играли свадьбу. Они не исконные ханабадцы, а вот все чаще роднятся избирательно, на некоем строго горизонтальном уровне. Тоже что-то вроде завоевателей. Любопытно, как будут зваться в ханабадской иерархии третьего тысячелетия потомки сегодняшних ханабадских сердаров?..

Я не спрашиваю у Шамухамеда ни о рабстве, ни о делении людей по историческим горизонтам. Мой друг замолкает при таких расспросах, и от него уже не добиться ни единого слова. Почему это так? Ведь он гневно говорит о том же Пилмахмуде, о первом секретаре обкома партии Атабаеве, о самом товарище Бабаджане Атаевиче Атаеве, а про это молчит. Оглядываюсь на его дом, верней, на дом его отца — колхозника. Тот стоит как бы в стороне, не очень близко к председательскому дому…

Мы уходим далеко за аул. Здесь уже заканчивается огромное хлопковое поле, прореженное столбиками тутовника без листьев. Прожорливый шелкопряд ест непрерывно, днем и ночью, и весь аул, от мала до велика таскает ему листья вместе с ветками. Сразу же за кромкой поля, без всякого перехода, начинается пустыня: придерживаемые верблюжьей колючкой и мелким саксаулом, набегают на скудные зеленые кустики едва заметные волны песка. Метрах в двадцати уже высятся барханы побольше, а за ними, совсем невдалеке, вздымаются над равниной чудовищные песчаные валы, застывшие в тысячелетнем неудержимом движении. Где-то под ними, говорят, погребена армия персидского царя Кира. Вершины барханов красные от заходящего солнца. Я спрашиваю у Шамухамеда о том, что давно уже вызывает мое недоумение. Все без исключения секретари обкомов, председатели облисполкомов и другие руководители в Ханабаде — в прошлом детдомовцы. Если не детдомовцы, то интернатские, в малом возрасте посланные по разнарядке в город на учебу и жившие там без родителей. Посылали туда чаще всего нелюбимых или неродных сыновей. С сурового детдомовского детства они хорошо знают друг друга. И год вступления в партию у них обычно один и тот же: 1937-й или 1938-й. При этом детдомовское происхождение обозначается как особо положительный штрих в биографии при назначении на должность. Шамухамед лишь пожимает плечами. Он молчит, но не так, как при предыдущих моих расспросах, и смотрит на меня с некоторой иронией: мол, дурак, ты, что ли, если не понимаешь такой простой вещи.

Ну, а почему все первые секретари ЦК в Ханабаде одинаково малого роста, хорошо известно. Все знают происшедший несколько лет назад случай, когда по чьему-то недосмотру именно здесь был избран первым секретарем ЦК рослый человек, видом и статью удавшийся в кого-то из своих дальних предков: гоплита Александра Македонского или воина-парфянина, от которого происходит здешнее слово пахлаван, означающее богатырь. А может быть, и в римского легионера, захваченного в плен этим парфянином. Так или иначе, а через какое-то время новый секретарь поехал на утверждение к товарищу Сталину. Рассказывают, что товарищ Сталин, войдя в комнату, где ждали его ханабадские руководители, остановился вдруг на пороге, с растерянностью глядя на высокого человека среди них. Во время разговора он все оглядывался на нового секретаря, и в глазах его было беспокойство. Потом он ушел, не попрощавшись и не закончив даже беседы. Не успел новый секретарь возвратиться домой, как туда позвонил по «ВЧ» товарищ Маленков и сказал, чтобы немедленно собирали пленум для выборов нового первого секретаря ЦК. Товарищ Тарасенков стал предлагать кандидатуры, но все, одна за другой, отвергались.

— Там у вас, в Ханабаде, в облисполкоме, есть такой маленький, хромой. Вот его! — сказал товарищ Маленков.

Так первым секретарем ЦК стал товарищ Бабаджан Атаевич Атаев. А высокорослого секретаря не вернули даже на должность президента Академии, которую он прежде занимал, а оставили на учебе в Москве, где он через несколько лет умер…

Мы возвращаемся в аул, когда уже вечереет. На плоской крыше дома молится отец Шамухамеда. Он стоит неподвижно, в белой нательной одежде. Потом смотрит налево и направо, чтобы увидеть этот мир как бы заново, уже отрешенным взглядом. После чего быстро опускается на колени, склоняется к расстеленному садджаду [8], знаменующему плоскость земли. Некоторое время он находится в таком положении, постигая собственную ничтожность перед величием Вселенной и выражая покорность сущему в ней порядку. Затем будто просыпается, встает, переводит дыхание и готовится к следущему ракату молитвы.