Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

— Что это? — спросил я без всякого умысла. Конверт явно не относился к вариациям об изменах, соловье и розе и прочему бытовизму. Но почему же тогда она так настойчиво хочет скрыть его от меня? Если в нем какое-то партийное решение, то я ведь собственный корреспондент, номенклатура ЦК. И, главное, почему она краснеет? Ведь у нас не может быть каких-то тайн друг от друга.

— Это…«пакет»! — сказала она.

— Какой пакет? — не понял я поначалу.

— Ну, другая зарплата, партийная.

И тут меня осенило. Ну, как же: это то самое, что Костя Веденеев, областной агроном, именует «корытом». Я с недоверием отнесся к этим его словам, тем более, что сидели мы тогда с ним с утра в укромном месте и употребляли чай-пай. Он утверждал, да и в редакции об этом говорили, что в ЦК, обкоме, горкоме и райкомах получают не одну официальную зарплату, а еще и «пакет», в финансовых документах не обозначенный и не облагаемый налогом. Его зовут еще «сталинский фонд», который распределяется среди единомышленников в партийном и государственном аппарате. Это была подлинно сталинская отеческая забота о кадрах. Когда достигнуты такие высоты, не нужно товарищам, отдающим себя великому делу, терпеть элементарные лишения. Мы не аскеты, как какие-нибудь фразеры и идеалисты первых лет революции, которые, ведая всем продовольствием страны, сознание теряли от голода. Слава богу, партия избавилась от таких людей. И распределяются эти пакеты соответственно трудовому вкладу каждого в общую работу. Инструктор получает ежемесячно один пакет, то есть полную вторую зарплату, заведующий отделом — полтора или два пакета, в зависимости от значимости отдела, секретари — по два и по три пакета. То же в исполкомах советов депутатов трудящихся. Разумеется, первый секретарь в таком случае самолично решает, какую категорию установить тому или иному работнику. Так крепнет связь между руководством и низовым аппаратом. Следует только делать это в закрытом порядке, чтобы не возникали ненужные разговоры…

Я вроде бы знал про это, и как бы не знал. И вот теперь увидел воочию.

— А почему фамилия не ставится на пакете? — спросил я у Шаганэ.

— Это не положено. Понимаешь, всего этого как бы и нет. Мы не расписываемся в получении, — сбивчиво объясняла мне Шаганэ.

— А если Аделина Павловна перепутает конверты и отдаст кому-то не тот пакет?

— У нас тут абсолютная честность между товарищами по партии!

Шаганэ сказала это с очевидной гордостью. Она больше не краснела и прямо смотрела на меня. Действительно, что может быть лучше честных отношений между товарищами по партии. Вот только Костя Веденеев. Всегда отыщет какое-нибудь грубое слово. Корыто! Зачем же так?

Вообще, у Шаганэ появились новые интересы. Те негромкие подруги, что были у нее в учительское время, как-то сами собой растаяли в пространстве. Она переехала в обкомовский дом, а они вроде бы остались на прежней квартире вместе с самодельной этажеркой для книг и непородным котом Мурзиком. Он был какой-то несолидный, этот кот, для такого дома. Круг интересов Шаганэ неимоверно расширился, и в центре его находилась ее теперешняя подруга и наперсница Катя Бобыкина. Дружба тоже бывает с одного взгляда.

Она и вправду была свой брат, милая Катюша, и весь городской актив называл ее между собой по-свойски: Кать-ка-вожатая. Сейчас она ведала пропагандой в городском комсомоле, но кличка оставалась по прежней работе в пионерлагере, откуда и была она выдвинута. В первые же пять минут знакомства Катюша просунула ко мне руки под рубашку — погреться, так как вечерело, и это сразу сблизило нас. Вообще она имела необыкновенный талант мгновенно сближаться с людьми, заражать их своим комсомольским задором. Для городского партийного руководства это был незаменимый человек. Когда партийная конференция обыкновенно шла к концу, и уставшие клевали носом в ожидании подсчетов голосов, вдруг где-то сзади, в конце зала, раздавался звонкий и чистый Катин голос:

Споем же, товарищи, песню

О самом большом человеке…

И старые хозяйственники с наколками на руках, директоры торгов и парторги, многоопытные руководители, матерые профсоюзные работники, состарившиеся стахановцы оживали, лица их теплели, покрывались молодым румянцем. Они переглядывались, чувствуя себя единой семьей, соратниками в известном всем им деле, и подхватывали простуженными басами, тенорами, дискантами:

О самом родном и любимом,

О Сталине песню споем!..

О, сейчас уже не услышишь такого слаженного хора, такого искреннего единства, и в памяти до сих пор звучит высокий Катин голосок. Кто-то потом обязательно подвозил Катю, потому что ей по статуту не была положена машина, и о каждом из этих своих старших друзей, даже если им было под шестьдесят, она говорила с комсомольской простотой: «Петр», «Иван», «Бекдурды».

Но был у нее и постоянный друг — молчаливый беспартийный человек лет за сорок, с широкими плечами и каким-то очень уж спокойным голубоватым взглядом, по фамилии Воробьев. Он ведал розливом уже знакомой нам водки — «мамы» — на местном винзаводе, и, в отличие от других хозяйственников, использующих государственный транспорт, имел к тому времени собственную «Победу» и ездил на ней сам, без шофера. Говорили о прошлых, еще довоенных его судимостях, что и к расстрелу приговаривался за хищения в особо крупных размерах, но он только улыбался, когда заходила речь о его прошлой жизни. Катюша при нем как-то вдруг становилась тише и помалкивала. Он не мог не знать о ее частых поездках с друзьями в машинах, но никогда не предъявлял ей каких-либо претензий. Это был какой-то особый вид дружбы…

А еще Катя незаменима была в праздники. Как-то я застал ее у Шаганэ накануне Первого мая. Она была очень серьезна и заворачивала что-то из старого зимнего белья. Я после Катиного ухода, по грубости натуры, спросил у Шаганэ, зачем той старое, да еще теплое белье.

Шаганэ поджала губы, но потом все же объяснила. Когда женщина громко и самозабвенно кричит в порыве чувств, то с нею происходят маленькие неприятности. При этом необходимо плотное, двойное белье, которое потом выбрасывается. Я как-то не осознал сразу связь между бельем и чувствами. И лишь на следующий день все вдруг понял. Катя стояла на украшенной лозунгами трибуне с отрешенным видом и с поднятыми к небу глазами. В руках у нее был микрофон. Когда очередная колонна переходила на мостовой невидимую черту, она вытягивала далеко вперед шею:

— Пламенный привет советским шелкомотальщикам и шелкомотальщицам, с честью выполняющим задания партии по увеличению производства шелка в нашей стране!..

Ее голос, начинаясь на немыслимо высокой ноте, тем не менее устремлялся дальше вверх, достигая невообразимой звучности и силы. Страстность ее была искренней. Именно тут, на последнем слове, с ней это и случалось.

— Да здравствуют советские железнодорожники, выполняющие и перевыполняющие задания пятилетки по перевозке народнохозяйственных грузов!

Идущие в колонне люди, ощущая этот природный зов, вздергивали головы и начинали печатать шаг, стараясь как можно лучше представить красочность и великолепие своих флагов, плакатов и диаграмм. В естествознании такое состояние особей имеет какое-то свое научное название…

А Шаганэ вдруг изменила походку. Господи, да что же с ней стало? Я увидел это совершенно неожиданно для себя, а может быть, просто не замечал происходящую с ней трансформацию. Куда девалась лебединая плавность движений, неповторимо женственный взмах руки, трогательная застенчивость взгляда. Шаг у нее теперь был твердый, движения уверенные, голос сделался как-то гуще. Я зашел к ней в кабинет и весь даже присмирел под воздействием этого нового ее голоса. Впереди были выборы.

— Ханабад-второй, ты слышишь меня? — она сделала мне знак рукой, указав на стул, и продолжала выговаривать в трубку. — Почему список кандидатов прислали с опозданием? И процент женщин местной национальности занижен. Мы сколько давали в разнарядке: тридцать два процента? А у вас тридцать. Курбанова не местной национальности, она только замужем за Курбановым, я сама проверяла. Мы тут ее заменили…