Малая Бронная

Вероника открыла не сразу, выплыла из комнаты заспанная, томно-ленивая и довольная, как большая наевшаяся кошка, чуть ли не мурлыкала.

– Где он? – коротко спросила Инна.

– М-м-м… Спит, – Ника махнула головой в сторону полузакрытой двери. – С тебя бутылка, подруга.

Инна, не понимая, что делает, чувствуя лишь, как глаза заволакивает слепая белая ярость, наотмашь хлестнула ее по лицу.

– Ты что, охренела? – взвизгнула соседка. – Да не нужен мне твой коньяк, пошла ты, идиотка долбанутая.

– Дрянь! – прошипела Инна.

Схватила подругу за отвороты халата, толкнула. Вероника охнула, больно ударившись затылком. Инна прижала ее к стене – откуда только у нее, худой, почти бестелесной, взялось столько сил – и хрипло выговорила прямо в лицо:

– Оставь его в покое! Ты поняла, шавка безродная? Чтобы я близко его рядом с тобой не видела.

Но Вероника, справившись с первым испугом, вспомнила дворовое детство и, прицельно ткнув Инну локтем в солнечное сплетение, глумливо оскалилась:

– А иначе что? В бетон закатаешь? Смотри, пальчата-то не пообломай!И, ловко вывернувшись, скрылась за дверью. В замке лязгнул ключ. Инна осталась в коридоре одна. Пошатываясь, побрела в темную кухню, облокотилась на подоконник, закурила, глядя вниз, в темный, едва освещенный тусклым фонарем двор. У подъезда скрипел под дождем старый тополь. Вот такой же, высокий и лохматый тополь рос возле бабкиного дома, в маленькой украинской деревушке на берегу Днепра, где они с Вовкой детьми проводили лето.

Приземистый беленый дом, щурящийся подслеповатыми окошками на яркий солнечный свет, который пробивается сквозь густую листву сада. Бочка с водой, по темной поверхности скользят легкие, как танцовщицы, водомерки. На крыльце, подоткнув юбку и широко расставив костлявые коленки, сидит бабка Нюта, рядом – две ее дочери, их с Володей матери, Лена и Люда. Все трое старательно выковыривают из вишен косточки – на варенье. Загорелые, веселые – война три года как кончилась, а все никак не привыкнут к простому спокойному счастью мирной жизни. Лена, Иннина мать, давно уже живет в Москве, сначала училась в институте, потом удачно вышла замуж и теперь, приезжая на родину, шокирует сельских жителей модными нарядами и столичным апломбом. Тетя Люда живет далеко, в Сибири, скучает там по солнцу и фруктам, а что делать: муж военный, человек подневольный, так она и мотается за ним по гарнизонам.

Лена давит ягоды пальцами и лепит бурую, соком текущую массу на лицо.

– Шо ты робишь, Ленка? У-у, яка морда страшна! – охает бабушка.

– Мам, да это косметическая маска. Для цвета лица, – снисходительно объясняет младшая дочь.

– То я и бачу, морда-то синяя, – громко хохочет бабка.

Люда только глаза таращит, у них в Сибири фруктов днем с огнем не сыщешь. Если что и привозят в гастроном, очередь выстраивается километровая. А тут такое варварство: свежие ягоды – и на лицо мазать.

Инка, шестилетняя тощая девчонка с торчащими вверх косичками, важно ходит взад-вперед перед колченогой скамейкой, диктуя тонким голоском:

– Однажды лебедь, рак да щука. Написал?

На скамейке, примостив тетрадку на вымазанной зеленкой коленке, сопя, выводит кривые буквы восьмилетний Вовка. Над забором появляется всклокоченная, в репьях, голова соседского Федьки.

– Слышь, Вовчик, ты идешь? Пацаны у оврага дожидаются…

– Сейчас, – Володя бросает тоскливый взгляд на сестру. – Допишу…

– Да плюнь ты на эту малолетку, – советует Федька, жмурясь заплывшим фингалом глазом.

– А ну вали отсюда! – звонко кричит Инка, замахиваясь на незваного гостя яблоком. – Давай-давай, а то второй фонарь поставлю. И бабулю позову! Пиши, Володя.

– Цыть, малявка! – хрипит Федька, но все-таки исчезает.

Вовка, тяжко вздохнув, снова берется за карандаш.

– Мам, ну так расскажи дальше-то! – просит Людмила, облизнув красные от сока пальцы.

– Ш-ш-ш, там дети! – Лена делает страшные глаза.

– Ой, да ладно, они не слушают. Рассказывай, мам! – настаивает дотошная Людка.

И бабка Нюра продолжает на своем цветистом, полуукраинском-полурусском языке прерванную историю.

– Ну так вот, батька-то ваш дюже гарный хлопчик был, а брат его Микола еще красивше. Все бабы по нем сохли. Дык надо же, закохувал сестру свою двоюродную. Оксана тоже девка гарна была, брови соболиные, очи, шо твои зори. И уж кохала его, як сумасшедшая. Така любовь, така любовь! Друг без дружки хош помирай. Ну шо делать, поплакали да пошли до батюшки. Тот – ни в какую, не стану венчать, грех это, церковь не велит. Ну шо тут сробишь, уехали с села в чужую сторону да стали так жить. Родители их прокляли обоих, знать не хотели. Да им никто и не нужен был, друг на дружечку надышаться не могли. Да тильки счастья нема. Дитя у них народилось – уж тако хворое, шо лучше б сразу в домовину, прости меня Господи.

– Что значит хворое? – встряла любопытная Людка. – У меня Володька тоже до пяти лет каждый месяц болел, а сейчас-то вон какой вымахал.

– Ну что ты, Люда, как маленькая. Наверно, неполноценный ребенок, дебил, так, мам? – уточнила Лена.

– Та я ж шо тебе и мовлю, – кивнула бабка. – Уж хворал, хворал ребеночек, головку не держал, крошечка бедная. Да, спасибо, не долго мучился, к трем годам бог прибрал.

– А что же мать? – деловито спросила Лена.

– Оксанко-то? Так от таких делов умом тронулася да и скакнула под поезд.

– Ой, мамочки! – охнула Людка.

– Ну мам, ты скажешь, – засмеялась недоверчивая Лена. – Тоже мне, Анна Каренина!

– Ты шо думаешь, я брешу? – взбеленилась бабка. – Вот те крест, истинная правда, вон хоть у батьки спроси! Ну а Микола с энтих пор спортился, пить стал, гулять. Да недолго пришлось ему, бедному, горе мыкать. Пошел как-то пьяный купатися, да и потоп.

– Господи, ужас-то какой, – заохала Людмила. – Вот не дай бог такое в семье!

– Тьфу ты, ну и история, – дернула плечами Лена. – Аж дрожь берет. Страсти тут у нас в деревне, чистый Шекспир.

– Не ведаю я, Шекспиро али нет, да только все направду! – отрезала бабка, кряхтя, поднялась со ступенек, одернула юбку и заголосила на весь сад: – Инка! Володька! Где вы там, пострелята! А ну бегите сюда, швидче, дам вам ягоды исти! Володька, словно того и ждал, сорвался с места и понесся в дом. Инка же осталась на скамейке, задумчиво чертя по песку носком запыленной сандалии. Часть бабушкиной истории она не расслышала, еще больше недопоняла, но оставшееся в голове отчего-то перемешалось с гоголевскими рассказами, которые уже читала ей мать. И смутная таинственная и трагическая история про чернобровую красавицу Оксану и Миколу, почему-то представлявшегося, как на иллюстрации в книжке – в усах, шароварах и красных сапогах, будоражила воображение. Инка понимала, что взрослых пытать бесполезно, ничего не расскажут, а только отругают, что подслушивала, и пыталась додумать подробности сама. Фантазия у нее была не по годам развитая, и в воображении уже складывалась пугающая и притягательная история о запретной, проклятой богом и людьми, великой любви.

Осеннее солнце ударило в стекло, рассыпавшись в оставшихся от ночного дождя каплях. Комната сразу сделалась веселой, теплой. Владимир проснулся, но лежал не шевелясь, не открывая глаз. Он решил не подавать признаков жизни, пока не поймет, как теперь действовать.

Сейчас он безумно сожалел о вчерашнем. Вот баран, надо ж было так вляпаться. После семи лет отличного брака… Еще и в доме у сестры! Не дай бог, дойдет до Галины, жены. Надо уходить отсюда и больше не появляться. И надеяться, что Инна не станет налаживать мостов и откровенничать с омскими родственниками. Да уж, и про воссоединение старшего поколения семьи можно забыть.

Собственно, он для того и пришел вчера – чтобы положить конец этой идиотской вендетте. Мама пожилая уже, болеет, скучает. А так могла бы хоть с родной сестрой переписываться. Фигня какая-то, они с Инкой были тогда детьми, натворили ерунды, а родные сестры уже почти двадцать лет не общаются. Глупо же, никто уж наверняка и не помнит, что стало причиной.