Холодные ключи (Новичок) (ЛП)

Солнце садилось. Спасут ли от похитителей душ из царства Эрлика восемьдесят километров в час и клетка Фарадея? Но пока никто в «Жигулях» не спал. Да и что за еретические мысли, когда с ними шаманка.

Несколько раз она, прерываясь на полуслове, наклонялась к нему между спинок передних сидений и спрашивала:

— Как дела, Матиас? You okay? [35]

— Спасиба, хорошо, — пел он в ответ. И когда Артём на соседнем сиденье однажды всё–таки прикрыл глаза, он добавил по–немецки, — знаешь, только теперь я по–настоящему родился.

Она рассмеялась и чуть задела его плечо.

— I can hear you singing now [36], — выскочило из него.

— I sing? Now? Oh, нет. [37]

— Yes, yes, you do. You are singing right now, in this moment. — Нечеловеческим усилием воли он взял себя в руки, чтобы не обернуться. — I mean, here. Inside me. In my head. [38]

Он огорчился, когда Артём перестал клевать носом и принялся переводить его слова, ему не понравился его тон. Она что–то ответила по–русски, рассмеялась, откинулась назад и снова заговорила с Соней. Он вздохнул. Её голос голове затих, он чувствовал себя не в своей тарелке. Поддался слабости. Лучше уж следить за движением, именно потому, что его практически и не было.

И не отчаиваться, причин для уныния нет! Пусть он остался дурачиной, пусть он затерялся в бескрайности — он переступил порог. Он превращался в нового Матиаса Блейеля. Ему бесстыдно повезло, он встретил Ак Торгу, и даже более того — он находился под её покровительством, за рулем этой славной машинки, вокруг порхали таёжные духи, тайга приняла его! Теперь главное — терпение. Быть терпеливее, и с самим собой тоже. Идти дальше. И верить.

Стало так темно, что он притормозил, тусклые фары едва освещали дорогу. Он ещё сильнее выдался вперёд, прищурился. И тут по обеим сторонам дороги из тьмы выскочили светящиеся полосы. Это деревья были раскрашены светоотражающей краской. Артём поперхнулся и застонал. Блейелю понадобилось время, чтобы осознать, почему — деревья светились бело–сине–красным, цветами российского флага.

— Будь патриотом, это спасает жизни участников дорожного движения, — посоветовал он.

— Да уж, Матвей. — Волосатик зевнул. — Из тебя вышел бы отличный пионервожатый.

Её мать — приземистая женщина с крепким рукопожатием, обесцвеченные пушистые волосы странно не сочетались с обветренным лицом и узкими глазами. Время шло к полуночи, но она подала на стол борщ и пельмени, солёные огурцы и чёрный хлеб. Она главенствовала в застольной беседе, и в Артёма вселились новые силы, он переводил без продыху. Пылко, как в самом начале их знакомства, он делился с Блейелем её словами. Гость услышал тосты, которыми она вдохновляла присутствующих на питейные подвиги (между этой стопкой и следующей пуля не пролетит, мышь не проскочит; потом, предлагать духам начатые бутылки всё равно нельзя); её мнение о будущем шорских деревень (у нас в земле вся таблица Менделеева, поэтому нам всем крышка); и её собственного (врачи нашли у меня цирроз печени, но я считаю, и врачи иногда ошибаются). Её муж, низенький, кряжистый, с сивыми волосами, разглядывал Блейеля с мягко–хитроватой улыбкой. Он взял слово только один раз — объяснил, что тридцать семь лет проработал в шахте, а теперь хочет понять то, что происходит на поверхности земли. И им везёт — в огороде растёт всё, что им нужно. А по–немецки он знает только одно слово. Он поглядел на Артёма, чтобы удостовериться, что тот всё перевёл, расправил плечи, стукнул обоими кулаками по столу и взревел: «Шнапс!»

Он представился Юрием, а она Татьяной. И Блейель удивился, что они называют дочь Катей. Гости сидели на двух лавках, покрытых пёстрыми коврами, Блейель рядом с Артёмом, Соня с певицей напротив. Её родители — с торцов на стульях. В сенях они разулись, и Блейель обрадовался, избавившись наконец от сапог. Его опасения, что у него пахнут ноги, развеялись в душистых парах от кастрюли с супом. Комната, где они находились, разделялась надвое огромной печью, при входе это была кухня, а за печью — гостиная и столовая. Рядом с дверью находилась большая прямоугольная эмалированная раковина, вода лилась из ведра с краником, стоящего на полочке рядом со стаканом, полным зубных щёток. На тумбочке за спиной Юрия стоял телевизор, наискосок от него висело чёрно–белое фото в рамке, он с Татьяной, молодая пара, он — в форме бойца Красной армии. Белёные стены украшены, к изумлению Блейеля, христианскими мотивами — над дверью выцветшее изображение святого и медная чеканка с православной церковью между окон.

Во время еды певица почти не разговаривала, чему–то улыбалась про себя и иногда дружески отвечала на взгляд Блейеля, который никак не мог перестать на неё глазеть. Она помогла матери накрыть на стол, а пила наравне с родителями. Новичок попытался взять с неё пример и нашёл, что со времени приезда достиг в этом деле больших успехов. Они сидели за убранным столом, накрытым светлой клеёнкой, хозяева расхваливали гостинцы (снежный шар с крошечной Эйфелевой башней, по необъяснимым причинам оказавшийся у Сони в рюкзаке, несколько плиток шоколада и четыре банки пива «Гинесс» из продуктового ларька в Таштаголе; предложение Блейеля присовокупить ещё и амулет, купленный для Фенглера, Артём задушил на корню), и потом Татьяна спросила, чем они обязаны честью принимать у себя гостя из столь далёкой страны. Блейель принялся было отвечать, но Ак Торгу опередила его и говорила неожиданно пылко, жестикулируя, а Артём только посмеивался себе в кулак и ничего не переводил.

— Да что же она говорит?

— Ты, Матвей, исследователь. С чисто немецкой основательностью ты прокопался через тысячи миль бетона и чащоб, чтобы попасть сюда, в этот медвежий угол, для того, чтобы открыть для себя и постигнуть вымирающую шорскую культуру.

— Не могла она такого сказать!

— Ну, она — постой.

Слово снова взяла мать, воздев стакан.

— Ох, Матвей, оказывается, ты не первый. До тебя приезжал учёный из Японии. Но он тебе и в подмётки не годится, говорит она. Бледный, унылый тип, всё выспрашивал о старинных легендах, но к водке и не прикасался.

И мне после этого стакана не следует, подумал Блейель. Тут что–то сказала Соня, и все громко удивились.

— Она рассказывает, как мы вчера вытаскивали тебя из болота.

Певица звонко расхохоталась, её отец присоединился к ней, снова назвал её Катей и крикнул, наклонившись через стол к Блейелю:

— Шнапс, шнапс!

— No, no, no! [39] — вырвалось у путешественника.

— Ну, ну, ну! — энергично кивал Юрий.

— No! I mean: [40] ньет. Ньет шнапс.

На Артёма рассчитывать не приходилось: тот хлопал себя по ляжкам и задыхался от смеха. Ничего не оставалось, как смеяться с остальными изо всех сил. На момент Блейелю удалось оторвать взор от Ак Торгу, он провёл взглядом по стенам, мойке у двери, грубому коричневому войлочному ковру на половицах. Первое предложение, переведённое Артёмом, произнесла Татьяна, «тайга всегда кормила шорцев досыта». Блейелю показалось, что тут есть над чем подумать, хоть он и не мог сообразить, почему. Чтобы отделаться от мыслей, он сказал:

— В болоте я пел «Песню волчицы».

— Не только слышал — ты её пел! Матвей, точно, до меня только сейчас дошло — вы только представьте себе, он завяз в болоте, а сам пел твою «Песню волчицы», Катя!

Певица, широко раскрыв глаза, поглядела на Блейеля.

— Yes, Matthias? You sing my song? [41]

— Я — I–I mean — it was inside me. Your voice — in my head. [42] Вот.