Запятнанная биография

Кроме постоянной своей, непонятной мне работы он попутно занимался еще чем-нибудь. Обычно носился с какой-нибудь фантастической идеей, сейчас это был «феномен сновидений». Валериан Григорьевич называл его эфором, говорил, что в древней Спарте были такие люди, эти самые эфоры, в их обязанность входило видеть сны и толковать их.

Он посмеивался над Олегом, но из заграничных поездок привозил ему специальные книги и журналы, и один раз они так пылко спорили из-за каких-то опытов Клейтмана, что понятно было, что Валериан Григорьевич и сам осведомлен в «феномене». Да и Олег во время спора кричал:

— Ведь ты же ученый, ты же занимаешься проблемами эволюции, так неужели ты не понимаешь, что сновидения в парадоксальной фазе выполняют функцию «сторожа», защитника организма?

Мне бы слушать их внимательно, мне бы стараться понять, как бы пригодилось потом, когда мучили по ночам кошмары, как помогло бы разобраться в себе. Но я обсуждала длину юбки с Еленой Дмитриевной или скучливо рассматривала модные журналы.

— В медицине — да, — наслаждаясь своим спокойствием и пылкостью оппонента, соглашался Валериан Григорьевич, и его прекрасные глаза, увеличенные мощными стеклами очков, как бы ширились, занимая все пространство лица, — абсолютно с тобой согласен. Но психоаналитические толкования — это метафизика, друг мой, метафизика чистейшей воды.

В такие минуты, разглядывая его сухие, глянцевые, смуглые скулы, высокий купол черепа, твердый, чуть раздвоенный подбородок, украшенный белоснежным клинышком узенькой бородки-кисточки, я думала о том, как он красив в своей старости, да и не старости вовсе, а просто особом человеческом облике, принятом считать старостью. И мне уже не казалось, что Елена Дмитриевна нежностью рук и шеи, гладкостью лица и густотой пепельных волос оскорбительно молода рядом с ним, а Олег годится во внуки.

Так показалось, когда впервые вошла в дом и еще во время приступов астмы у Валериана Григорьевича. И еще заметила со стыдом, что в присутствии Валериана Григорьевича оживляюсь, стараюсь отличиться удачным словечком, какой-нибудь часто совсем непонятной мне институтской научной новостью, новой вещицей. Не перед Олегом, а перед ним — высоким, костистым, со впадинами на висках, из которых, как реки из моря, выходили вены и поднимались вверх, к серо-серебряному, высоко поднятому спереди и низко опущенному на затылке венчику волос.

Валериан Григорьевич отмечал мои старания, вот и сегодня похвалил новую прическу и черные чулки. Чулки я покрасила чернилами, и вечерами приходилось отмывать ноги в ванной, но Валериан Григорьевич этого знать не мог и сказал, что такая прическа в его время называлась «Вероникой», а девушки в черных чулках сводили его с ума в Париже, куда попал после экспедиции в Сирию.

— Это тогда вы пшеницу знаменитую привезли? — тут же деловито поинтересовался Олег и начал расспрашивать отца о каком-то неизвестном мне человеке, тоже ездившем вместе с Валерианом Григорьевичем в Сирию.

Ездили они Бог знает когда, до революции еще, и фамилии этого человека я никогда не слышала, а Олег уже сыпал знакомыми словечками: репликация, рибонуклеаза, белок. Я этих словечек за день наслушалась в лаборатории и уже жалела, что строго-настрого приказала Олегу не говорить дома о моем дне рождения. Просто клятву взяла, сказала, иначе не пойду. А теперь жалела, уж лучше бы и про Арно рассказала, как научился закрывать за собой дверь, чем про нуклеазу эту слушать.

Я глазела в немое мелькание телевизора и пила чай, борясь с крошащимся «Наполеоном», и вдруг случайно увидела выражение лица Елены Дмитриевны. Оно было испуганное, переводила глаза с мужа на сына и все порывалась что-то сказать. А они вовсе не ссорились и даже не спорили.

— Они были на пороге величайшего открытия века, — говорил Валериан Григорьевич, — и душой этого содружества был Трояновский. Леночка, — обратился он к жене, — подсыпь чайку.

Всегда, когда даже мимолетно взглядывал на жену, когда обращался с самой обыденной просьбой, лицо его менялось.

В каком-то рассказе я прочитала, что мужчина смотрит на любимую женщину, как смотрели матросы Колумба на вставший из океана долгожданный берег Америки. Мне трудно представить себе состояние матросов в тот миг, может, они и не обрадовались вовсе, а решили, что это очередной мираж, а вот то, как смотрел Валериан Григорьевич, я не видела до сих пор никогда.

Сквозь резкость и глубину складки, залегшей между бровей, сквозь вялость шеи и жесткость губ, жесткость, замаскированную холеными и коротко стриженными усами, проступало лицо Олега. Но не того Олега, что сидел в комнате, а мальчика в бархатном костюмчике, с белым большим отложным воротником, мальчика, испуганно глядящего куда-то мимо объектива, туда, где мама, и просящего ее взглядом: «Только не исчезай! Не шевелись, не своди с меня глаз, чтобы я был уверен, что ты не исчезнешь, что ты со мной».

— Ну да! Про это я слышал, а Агафонов почему возле них крутился, чем он-то мог помочь, ведь в те времена он уже…

«Не надо», — попросили о чем-то глаза Елены Дмитриевны.

Первый раз за все мое пребывание в этом доме — тайное, непонятное.

«Не волнуйся, я сумею, — принимая чашку, Валериан Григорьевич будто случайно дотронулся до ее руки, — не волнуйся», — сказал его взгляд.

— Да, как ученому ему, конечно, было не очень интересно. Ряды Фурье, элементарная прикладная работа. Но Трояновский умел поставить задачу, умел увлечь, даже личностью своей.

— А ты, — вскинулся Олег, — ты с Трояновским…

— Погоди, закончим с твоим шефом. Агафонова соблазнил Купченко. Они занимались теорией мишени, бесплодной, впрочем. Потом, это уже по моей части, блестящая работа: уравнения Вольтерра.

— Это что? Это интегральное уравнение? — Олег наморщил лоб, вспоминая.

«Вот видишь, я же обещал, что смогу», — быстрый взгляд на Елену Дмитриевну и ее облегченно-благодарный в ответ.

— Совершенно верно. Интегральное, а он к ним применил теорию групп.

— Клевый вариант, — одобрил Олег, — а почему по твоей части?

— Уравнения Вольтерра есть математическая интерпретация некоторых популяционных механизмов.

«Нет, зря я все-таки не сказала про день рождения. И откуда у Елены Дмитриевны терпение слушать все это?»

— Да-а… — протянул Олег, что-то прикидывая, — по тем временам работы очень даже клевые. Но вот странность… Анька, терпи, — это уже мне, — скоро и до твоих проблем дойдем.

Заметил все-таки, что томлюсь.

— В чем странность?

— В судьбе его.

— Агафонов противный, я его сегодня видела, — поделилась я с Еленой Дмитриевной.

— Да? Чем же? — подняла брови и улыбнулась ласково, а сама напряглась и вся там, в их разговоре.

— Толстый, одутловатый.

— Одутловатый, — поправила Елена Дмитриевна, — у него больное сердце.

— Ты смотри… — Олег налег на стол, чтоб лучше видеть лицо отца, а я заметила, что не случайно налег: в какой-то миг, незаметно ни для кого, Валериан Григорьевич отодвинулся в тень абажура. — Его преследует рок неудач.

— Если считать неудачей Государственную премию, которую он получил в двадцать лет, то примем твое положение за исходное.

«Как холодно-непроницаемо могут отсвечивать стекла его очков».

— Хорошо, — согласился Олег, — одна была, и большая. В двадцать лет применить преобразование Лапласа — это почти гениально, но потом, за что бы ни брался, его опережали. Брался первым, а его опережали. Гамов, Поллинг, Крик, Тома и, наконец, Гельфанд. А ты посмотри, за какие проблемы брался, каждая — на Нобеля: распространение импульса в нервном волокне, — Олег загнул палец, — генетический код, — загнул второй, — надежность мозга…

— Нет, это уже просто невозможно, мы с Аней уходим к Буровым, там хоть на рыбок заставят смотреть, а все ж веселее, чем жизнеописание твоего Агафонова, и почему именно его?

— Ты его не любишь, какое-то странное предубеждение, а вот Аньке он понравился.

— Ну прямо! — я фыркнула с преувеличенным отвращением.