Избранное

— Ты не злодей, — согласился Иван Мравов.

— Святая правда! — Корчмарь внезапно обрадовался, но тут же скис, потому что Иван Мравов продолжал:

— Ты не злодей, а самый что ни на есть подлый мошенник, потому что дважды хотел нажиться на фальшивом золоте. Матей — наш человек, он тебе принес фальшивые кругляки как наживку. Ты с первого взгляду увидал, что они фальшивые, но Матею за них уплатил, а одну монету оставил себе, чтобы потом этой монетой его шантажировать и стребовать деньги обратно. Мы специально подсунули тебе фальшивые деньги как наживку, а ты и клюнул!

Корчмарь не сдавался, он запротестовал, зароптал, потом стал бить на жалость — дескать, жена, ребятишки, еле сводит концы с концами, две финансовые ревизии прошли, недостачу постоянно из своего кармана покрывает, никто не хочет войти в его положение, он из лучших чувств хотел Матею одолжение сделать, потому что знает, что тот в милиции свой человек, не стал дознаваться, откуда у него золото, милицию ведь спрашивать не положено, это она спрашивает, а ты отвечаешь, а дело вон как обернулось, упреки да угрозы только за то, что ты по доброте и мягкости характера хотел услужить милиции. Корчмарь сыпал словами, плакался сержанту, но никого из тех, кому он продавал золото, не назвал. В сущности, никаких неведомых покупателей и не было, был только один сомнительный тип на мотороллере, которого сержант не раз замечал в монастыре и на постоялом дворе. Корчмарь же этого человека отлично знал, он-то и скупил по дешевке все фальшивое золото и заказал еще. Вымогая у Матея деньги, корчмарь сказал, что если он раздобудет ему еще столько же поддельных турецких кругляков, то они будут в расчете. Но Матей в тот вечер обозлился, был он навеселе, наподдал корчмарю ногой и заорал: «Откуда я тебе возьму? Я их небось не чеканю!..»

Иван Мравов об этом так никогда и не узнает.

Сержант поднялся и, застегивая кобуру пистолета, быстрым шагом вышел из душного помещения. Старик сват все еще сидел за столом, уставившись на свой стакан. В зубах у него торчала давно погасшая трубка, но он, видимо, не замечал, что она погасла, потому что продолжал усердно ее сосать. Иван Мравов толкнул дверь и вышел на улицу, там в темноте кто-то неумело наигрывал на глиняной окарине. Взмокший, растерянный корчмарь спросил глуховатого старика:

— А почему он нас не забрал?

— Кто? — спросил старик.

— Я говорю, он должен был нас забрать! Зачем он заварил всю эту кашу, а забирать — не забирает? По какому праву? Пускай забирает, я готов, я все скажу! Это что же делается? Милиция будет меня запугивать, шантажировать, а как до ареста дело дошло, так духу не хватило! Не имеет она такого права!

— Какого права? — спрашивал старик, не выпуская изо рта трубки.

Корчмарь повторил ему все то же насчет права, старик поглядел на него и тихо сказал:

— Знаешь что, парень? Сиди и помалкивай.

Нескладные звуки глиняной окарины за окном постепенно приобрели стройность и осмысленность.

11

«Неужели это возможно?» — размышлял Иван Мравов, шагая назад в село. Лишь однажды шевельнулась у него тень сомнения — когда Матей вернулся из табора с хромой кобылой, обманутый сербскими цыганами. Но эта тень очень скоро рассеялась еще тогда, когда они, как мальчишки, возились в траве. Потом они вместе ходили на соседний участок, к Мемлекетову, поглядеть на выселенных из Софии бабенок, у которых, как сказал Матей, всего было в избытке, не то что у наших, у которых все будто по карточкам. Иван тогда спросил Мемлекетова, почему надо сожалеть о том, что цыгане перевалили за гору, есть ли в его словах какой-нибудь дополнительный смысл, Мемлекетов достаточно ясно ответить на это не смог. Просто, сказал он, большой его опыт учит быть всегда начеку, все подвергать проверке, глядеть в оба, но сохранять спокойствие, не спешить, но и особо не мешкать, а то птичка может и упорхнуть. Надо глядеть в оба, наставлял он молодого сержанта, чтобы тебя ничто никогда не застало врасплох!.. Мемлекетов был человек неуступчивый, подозрительный, дважды раненный в перестрелках, на свою службу смотрел как на заряженное огнестрельное оружие со взведенным курком. Иван Мравов на свою службу смотрел в точности так же, но у него оружие было на предохранителе. В Мемлекетове было что-то суровое, тяжелое, почти мрачное, он больше смахивал на лесного сторожа, который всю жизнь охотился в горах на браконьеров, чем на сельского милиционера, — наполовину военный, наполовину штатский, ни крестьянин, ни горожанин. Возможно, плуг или топор были бы и вправду уместнее в его руках, чем огнестрельное оружие. Матей говорил, что Мемлекетов вполне мог бы быть комитой [6], а мы с тобой, Иван, в комиты не годимся.

И верно, оба они с Иваном Мравовым не годились в комиты, Иван был натурой мягкой, мечтательной, да и мечтательность у него была какая-то особая, почти мальчишеская. Матей был покруче, тесно ему было в родных краях, и он то и дело грозился, что когда-нибудь сядет в поезд, перевалит через горы и отправится бродить по белу свету. Когда они обходили дворы насчет нарядов и госпоставок, Матей с хозяевами побогаче не церемонился, обзывал их мешками с мукой и уверял, что надо эти мешки хорошенько потрясти, потому что, чем сильней их трясешь, тем больше муки вытрясешь. «Чтоб пух и перья летели» — было его излюбленной присказкой. Всюду и везде и по любому поводу он грозился, что полетят пух и перья.

Однако пух и перья не летели.

«Да, — думал дорогой Иван Мравов, — теперь-то пух и перья полетят», и ломал себе голову, как половчее завести с Матеем разговор про турецкие монеты. Может, надо бить на чувство, подъехать издалека. Он не сомневался, что Матей сразу взовьется, пошлет его подальше, но потом признается, что прижал цыган к стенке, припугнул чем-то, и те, чертово жулье, обдурили его, так что он в свою очередь был вынужден обдурить корчмаря, потому что тот народный враг до мозга костей и денег у него куры не клюют. Разорется, пригрозит, что полетят пух и перья и что он самолично расправится с корчмарем, потому что корчмарь эти деньги не честным трудом заработал, а нагло обирал и эксплуатировал проезжий люд…

Иван прикидывал в уме, как бы поступил на его месте Мемлекетов. Мемлекетов вызвал бы Матея, неторопливо походил бы из угла в угол, попыхтел бы, потом вдруг остановился, замахнулся своей длинной рукой и залепил бы ему такую оплеуху, что Митей полетел бы со стула, а из носа у него хлынула бы кровь. А когда Матей начал бы горячо протестовать, обтирать со своих тоненьких усиков пот и спрашивать за что, Мемлекетов ничего бы ему не ответил, опять посадил бы на стул, опять стал бы прохаживаться из угла в угол и пыхтеть, потом наконец успокоился бы, сел, скрутил из газеты козью ножку, послюнявил бы ее и только после двух-трех глубоких затяжек сказал, глядя Матею прямо в глаза: «Сам знаешь, за что я тебя стукнул! Тех если мы когда и стукнем, им не больно, они помнят, что в свое время они били нас, а теперь бьем мы, чтобы сквитаться! А тебя я бью для того, чтоб тебе было больно, писать я на тебя никуда не буду, иди и сам выправляй положение. Сам пойдешь и слижешь всю гнусь, которой ты харкнул нам в лицо, как языком слижешь!.. И прикрой окно, чтобы не услыхал нас кто с улицы!»

Вот как поступил бы Мемлекетов, вот как сказал бы он Матею, оскорбленно, тяжело пыхтя, и Матей закрыл бы окно и никакие бы пух и перья не полетели, а сам Матей полетел бы легко, как перышко, на постоялый двор и, повыпустив там немного перьев, просто для виду, чтоб слегка припугнуть корчмаря, ничего больше не вытряхивая из этого мешка с мукой, вылизал бы, как языком, всю гнусь, которой он харкнул нам в лицо!

Иван Мравов стер со лба испарину и вошел в село.

Внимание его было привлечено собачьим лаем и воплями: «Ой-ой, помогите, люди добрые!» Он свернул в первую же улицу и поспешил туда, откуда звали на помощь.

В одном из дворов толпился народ, раскачивались в руках керосиновые фонари, баба в длинной рубахе рвала на себе волосы, мужики удерживали человека с топором в руке, а человек с топором в руке норовил кинуться на бабу в длинной белой рубахе. Это был тот самый мужик, который во время переписи уверял, что у него одна овца, а коз еще меньше, чем овец, и на замечание переписчиков, что этого не может быть, почесал в затылке и удивленно спросил: «Вон оно, значит, как получается?» Сейчас он порывался зарубить жену топором, и, когда Иван Мравов вошел во двор, баба метнулась к нему, а мужик перестал замахиваться.