Избранное

Сборщик налогов продолжал проклинать и звать сбежавшего Андрешко, а Э. С. повернул через камыши назад. Встреча у болота расстроила его, он напоминал сейчас Дон Кихота после поединка с ветряными мельницами. Любимые его фьюкалки по-прежнему выпархивали из-за камышей, но Э. С. больше не стрелял их, ему казалось, что он целится в летающих баберок. Если читателю неизвестно, что такое баберки, я позволю себе объяснить: когда на кукурузе завяжутся три-четыре початка, то обычно один из них бывает крохотный, как мышь, и этот крохотный початок обычно как следует не опыляется, и зерен на нем мало, да и зернышки эти мелкие, часто пораженные головней. Словом, не початок, а этакий недоносок.

Должен в интересах истины отметить, что, когда позже Э. С. снова сел за свою корректуру, у него перед глазами продолжали мелькать летающие фьюкалки. Он помрачнел и поскучнел, до самого вечера просидел в своем плетеном кресле, постукивая пальцем по корректуре, его так и подмывало сказать «литературные недоноски», но он сдержался. Однажды дождливым днем Э. С. взбунтовался и с вызовом заявил, что мне вовек не обрисовать его как следует — так, чтобы он запечатлелся в сознании читателя, что нет у меня никакого четкого замысла и что, если я хочу, чтобы моя работа обрела смысл, чтобы в ней были определенные проблемы и художественное обобщение, нам надо поменяться местами — то есть чтобы не я вел его, куда мне вздумается, а чтобы я предоставил ему вести меня. Сказав это, Э. С. зажал под мышкой ежа и исчез за пеленой дождя в направлении к Софии. Возвратились они поздно ночью, оба мокрые, еж отправился искать сухое местечко в орешнике, а Э. С. долго стаскивал в прихожей грязные башмаки, повторяя: «Экспандер, экспандер». Когда он уснул, я полистал техническую энциклопедию и выяснил, что экспандер — это деталь автомобиля. Кто его знает, где они с ежом бродили, мокли под дождем!

Э. С. не раз грозил, что отправится в Софию и всюду будет ехать на красный свет, чтобы вызвать сумятицу, а потом пойдет в кафе при Союзе писателей вместо с ежом. Посадит ежа на соседний стул, и, кто из писателей ни пройдет, он будет с каждым здороваться и приглашать за свой столик, говоря: «Буюрун!». Писатель — только сядет, сразу завизжит и подскочит до лепного потолка писательского кафе, а Э. С. тем временем уже будет пожимать руку следующему писателю и тоже со словом «Буюрун!» предложит ему сесть на ежа. Я сознательно избегал упоминать обо всем этом в своей повести, потому что это скверно отразилось бы на фабуле, а я и без того не слишком с ней в ладах.

По тем же причинам я не стал останавливаться на «Мемуарах Евы», жены Адама, поднесенных парламентерами Э. С. на серебряном подносе. Я оставил эти мемуары для послесловия, потому что они крайне бедны по содержанию, и, сколько я их ни перечитывал, я так и не добрался до их сути. Чтобы читатель все же получил о них кое-какое представление, я приведу ниже несколько цитат. «Это вся ваша библиотека?» — спросил Э. С. парламентеров, увидав на серебряном подносе Евины мемуары. «Да, — ответили парламентеры. — Мемуары доходят до изгнания Адамы и Евы из рая». — «Что ж, мне как дальнему их потомку будет небезынтересно познакомиться с этими мемуарами», — сказал Э. С. и взял книгу с подноса.

Раскрыв ее, он увидал, что страницы там повырваны, сохранилась лишь ничтожная часть. «Я считал, что у вас целая александрийская библиотека», — сказал Э. С. парламентерам, а то отвесили низкий поклон и ответили: «Нет у нас библиотеки!» Э. С. перечитал мемуары дважды, но ничего в них не понял. Вот что писала Ева: «Однажды Адам молвил Господу: дозволь нам, Господи, поиграть с Евой в велосипед, на что Господь молвил: велосипед еще не изобретен, но я дозволяю вам поиграть в эту игру, и мы начали играть, то я была велосипедом, а Адам велосипедистом, то он был велосипедом, а я становилась велосипедистом. Бог спросил: по душе ль вам игра, чада мои? Мы ответили: как странно, Господи, когда ты велосипедист — это одно, а когда ты велосипед — совсем иное. Думаю я, молвил Господь, что к тому дело идет, оттого и не спешу я, как видите, изобретать велосипед. Сказав это, он отменил велосипед, а мы с Адамом продолжали играть в эту игру втайне от Господа, потому что, научившись ездить на велосипеде, запоминаешь это на всю жизнь. Вспоминаю также, что позже…» На этом мемуары обрывались. Я намекнул Э. С., что мемуары, возможно, фальшивые, сфабрикованные в обители каким-нибудь психопатом, схимником-шизофреником, на что Э. С. рассеянно обронил: «Да, да», сел верхом на оскопленного кабана и с ежом под мышкой направился к распахнутым вратам, перед которыми валялась оставленная ежом змеиная выползина. Как развивались события дальше, читателю уже известно…

…Читатель теперь видит и сам, что у меня были основания колебаться, помещать ли эти эпизоды в свое повествование или сунуть их под конец, в послесловие, поскольку повесть вполне может обойтись и без них. А послесловие читатель то ли прочтет, то ли нет, лично я ни одного послесловия в жизни не прочитал. Так вот, дописав послесловие, я снова отправился к Эмилияну Станеву послушать, что он скажет о моей рукописи.

Погода по-прежнему стояла жаркая, как в тропиках, квакши пищали на деревьях, но жара не мешала Эмилияну Станеву сновать по саду. Он выпустил на волю стайку диких идей и сейчас подхлестывал их и дрессировал ореховым прутиком. Идеи были страшноватые, напоминали допотопных звероящеров, они рычали, рыли землю копытами или выламывали рогами жерди из ограды. За домом визжала пила, стучал топор — какой-то невзрачный человечек строил и налаживал метательную машину. «Ты зачем своего героя в рай отправил?» — спросил меня Эмилиян Станев. «А затем, что ему хотелось в Софию, хотелось забросить в нее метательными машинами гашиш и всяческие соблазны, и чтоб механик кружил над городом с красочным посланием запорожцев турецкому султану. Но я не мог позволить ему такую выходку, София распяла бы меня за это на кресте и была бы вправе спросить: „Неужели уж мы такие трусливые, что при виде змеиной выползины все подпрыгнули бы от страха?“» — И я спешу признать, что София не стала бы подпрыгивать от страха, увидав вышеупомянутую выползину у своих ворот. «Хорошо, хорошо», — рассеянно произнес Эмилиян Станев, окинул взглядом свой сад, где толклись свирепые звероящеры, прислушался к шуму за домом, где невзрачный человечек продолжал пилить и рубить, сооружая метательную машину. «Все это, — сказал мне Эмилиян Станев, — я в один прекрасный день напущу на Софию». Потом мы с ним сели в тенек под деревья, и он с глазу на глаз выразил мне свое отношение к моей ежовой повести.

Отношение Эмилияна Станева к моей ежовой повести было отрицательное.

Позже, с рукописью под мышкой, я побрел по поселку, среди пищавших от жары квакш, и в дрожащем мареве услыхал, как кто-то стучится в окошко моей души. Это был еж. Прижавшись носом к стеклу, он, не мигая, смотрел на меня своими черными проницательными глазками. «Дай почитать!» — попросил меня еж. Я отдал ему свою рукопись, он присел на подоконник, положил рукопись вверх ногами, полистал ее сзаду наперед и погрузился в чтение.