Роман со странностями

Всеволод Евгеньевич неожиданно остановился, положил руку на ост­рое Левино плечо, сжал пальцами. Юдин застыл, вытянул шею, понимая, что Егорьев что-то хочет сказать.

— Дайте мне день, — медленно выговорил Егорьев. — Может, удаст­ся хотя бы что-то узнать о ней...

Августа Ивановна тревожно поглядела на мужа. Как профессор-теоретик, бывший генерал царской армии пособит близкому и дорогому челове­ку? Она боялась за мужа. Не так уж давно и он считался врагом совет­ской власти, а теперь, если только Всеволод сделает опрометчивый шаг, эти люди воспользуются любой промашкой, накажут уже не только его, но и семью. Таких вокруг было много.

— Как ты можешь узнать о ней, Всеволод! — воскликнула Августа Ивановна. — Туда нельзя. От тебя, как от умного человека, я ждала толь­ко совета. Они поймут по-своему, это наверняка станет еще одной бедой для всех нас!

Егорьев ничего не ответил. Видимо, ни Августа Ивановна, ни Лева не должны были даже предположить того, о чем думал он.

Из разговора с Львом Александровичем Юдиным через петербургских трансмедиумов 18 марта 1994 года

Семен Ласкин: Лев Александрович, мне удалось познакомиться с ваши­ми дневниками, в них вы много раз упоминаете Веру Михайловну, но записыва­ете о ней очень мало.

Лев Юдин: Если в моих дневниках мало о Вере Ермолаевой — это ноль мне. Наверное, так бывает. Большое не требует описания.

Что же сказать вам? Многое я понял благодаря ее тонким и точным репли­кам. Бывало, мы разговаривали о ком-то конкретном, и вдруг она начинала рас­сказывать о некоем новом шедевре именно этого только что названного худож­ника. Шедевре, которого нет и никогда не будет. Она придумывала шедевры за них и так описывала, что мы невольно начинали ей верить. А потом узнавали, что это розыгрыш. И постепенно понимать начинаешь — на чем она всех прове­ла. И не хочешь, а невольно увидишь творческую суть этого лица, то, чего никто другой за него сделать не сможет. Бывало, даже маленькие художники у нее писали «шедевры». Она увидит главное и увеличивает до собственных размеров. Это тоже была школа...

...Федоров внимательно перечитал все, что было написано агентом 2577, этим симпатичным и таким исполнительным и обстоятельным пар­нем. Работа шла замечательно.

Федоров дочитал отчет и внимательно поглядел на агента: этому многое можно простить, сын священнослужителя — отказался и от родного отца, и от своего меньшевистского окружения, верой и правдой помогает он новой жизни. А чего же хотят эти арестованные?

Федоров красным карандашом подчеркнул несколько фраз в отчете агента:

«Наиболее резко и часто Ермолаева говорила о коллективизации де­ревни, указывая, что насильственные методы довели страну до обнищания. В одной из бесед Ермолаева, в подтверждение своих антисоветских оце­нок, рассказывала мне о вымирании дальних деревень на Украине. По остальным вопросам советской действительности Ермолаева высказывала аналогичное мнение».

Федоров перечитал редкое для него слово «аналогичное», но уточнять его значение у агента не стал.

«В частности, она выступала против судебных процессов над вредите­лями и контрреволюционерами, указывая, что в этих процессах много раз­дутого».

Он прошелся по кабинету, чтобы чуточку успокоить себя, бросил взгляд на агента.

— Ты прав, — сказал Федоров. — Эти негодяи считают, что в нашей борьбе с контрреволюцией многое преувеличено, но теперь, когда убит Сер­гей Мироныч, им такое сказать сложнее. Одна банда, ты верно пишешь.

Он вернулся к столу и чуть передвинул лампу в сторону парня. При свете искренности прибавлялось. И внешне 2577 был красив, Высокий, с хорошим цветом лица, черными большими глазами. Как он отличается от тех, кого все эти дни водили сюда на допрос. Бесспорно, такой заслужи­вает одобрения. А раз заслуживает, то и будет его иметь.

Федоров отодвинул стул. По сути органам вполне достаточно написан­ного, чтобы надолго посадить всю эту антисоветскую дрянь.

Он стал дочитывать текст.

«Ермолаева считала, что всякая попытка включить советскую действи­тельность в искусство приводит к его гибели, так как при этом будет выпячиваться предметно-сюжетная сторона и утеряется культура живопи­си. Свои антисоветские настроения Ермолаева выразила в серии контрре­волюционных рисунков-иллюстраций к «Рейнеке-Лису», где она дала обоб­щенную отрицательную оценку окружающему».

Он отодвинул лист от себя и спросил:

— Кто такой Рей-не-ке-лис?

Агент поднялся. Федоров ценил уважение, хотя никогда не требовал, чтобы единомышленники говорили с ним стоя.

— Да не вскакивай, — добродушно сказал он. — Объясни, что Ермо­лаева навыдумывала, кто этот Рей-не-ке, белогвардеец?

Агент так и не сел. Разговаривать, когда на тебя светит лампа, не так-то просто. А отворачиваться — значит выказать неуважение к следо­вателю.

— Рейнеке-Лис — главный герой поэмы Гете.

— Но Гете жил давно, как же она могла через Гете?

— Могла, хорошо могла, — заволновался агент. — Я хочу сказать, что поэма Гете дает возможность... намекнуть на современность, на сегодняш­ний день. И то, что давно происходило, выглядит как сейчас, это сильнее и даже больнее для строя.

Этот парень был почти на голову выше, и теперь, когда Федоров опять расхаживал по кабинету, думая над только что сообщенным, ему не хоте­лось выглядеть маленьким. Именно он, Федоров, должен восприниматься как власть и как сила.

— Садись, садись, — мягко повторил Федоров. — Что стоять? Ты же не стоишь у себя дома, когда разговариваешь с друзьями. Мы для тебя друзья, запомни.

На часах было два. Пожалуй, раньше трех ночи машину не дадут, значит, спешить не стоит, в конце-то концов при их адской занятости книги писателя Гете могут читать и агенты, задача у следователя другая.

Он достал из стола шашки, выбрал черную и белую и протянул вперед руки.

Агент несколько секунд с удивлением смотрел на кулаки, потом тороп­ливо указал на правый. Федоров улыбался. У него было широкое, толстое лицо, пухлый нос, и 2577-й внезапно подумал, что в других обстоятельст­вах он просто сжал бы его нос как клизму. Впрочем, других обстоя­тельств уже и не предполагалось, о них оставалось только мечтать.

— У тебя черные, — сказал Федоров и перевернул коробку. — Рас­ставляй. И рассказывай об этой лисе, как там ее по отчеству.

— Рейнеке, — напомнил агент.

Федоров сделал первый ход.

— Ну, что эта сука собиралась изобразить, прикрываясь Гете?

— Видите ли, — сказал агент, — подставляя одну шашку за другой и совершенно безразлично поглядывая, как Федоров убирает с доски то две, а то и три его фигуры, — Рейнеке-Лис живет в царстве дураков, лжецов, развратников, хищников. Да и сам он главный развратник...

— Это на кого же из наших, как думаешь, намекает мадама?

Вообще-то истории про разврат были Федорову даже приятны, но те­перь... появлялось совсем другое.

— С кем же путался Лис?

— Ну, скажем, с волчихой Гермундой. Разозлил, заставил за собой погнаться, а сам пролетел сквозь дыру в заборе, только она оказалась потолще задом. Вот и получилось, что голова у волчихи по одну сторону, а зад — по другую. Он обежал и с удовольствием ее ухайдакал.

Федоров рассмеялся и тут же «съел» шашку, противнику пора было сдаваться.

— Кто же из наших Гермунда?

Агент думал.

— Жена волка.

— Жена? Тогда это жена наркома, не меньше...

— Вполне возможно.

2577-й развел руками, мол, тут ничего не прибавишь. И сам смахнул шашки, показывая, что побежден.

— Нет, еще поиграем, — Федоров поглядел на часы: было всего поло­вина третьего. — Давай-ка, братец, подробнее мне про Лиса. — Он пока­чал головой. — Надо же! И почти не баба, а все равно за любовь берет­ся. Конечно, враг во всем враг, эти могут любое... лишь бы нагадить Со­ветской власти.

— Но я говорю о поэме Гете, — напомнил агент. — Такого рисунка у Ермолаевой я не видел.