Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик

В моей поэме около двадцати женщин и все ситуации абсурдны, и тем они и реальны. Ну да чего рекламировать, к осени, надеюсь, и с этим бредом развязаться. Вообще моя мечта — развязаться со всеми старыми замыслами и годик-второй не писать ничего. Читать, собирать грибы, ходить просто, хоть самому с собой (а к этому все не только идет, уже пришло).

Но знаю — не выйдет. Глупость — радует не хорошее солнце, или красивая женщина, или умный собеседник, радует только страница текста, если она завершена. Может быть, в этом тоже жизнь? А все остальное — подтвержденье?

А все остальное, все эти пьянства, больницы, друзья в кавычках, любовь надуманная и в кавычках — только синий круг перед глазами, разделенный радиусами на спектры, — геометрия творчества и жизни, но не жизнь, которая по страничке? Думаю, что так было у всех, кто — писал. Не писал роман, скажем, или поэму, а писал — себя, писал свое сердце и кишки, свою смерть в конце концов.

Никак не приучить себя к радостям несложным и нехитрым: сегодня ночью была такая шарообразная луна, сиреневая, сквозь решетки рам, смотрел как она движется, и было хорошо, а по луне ползал комар (это по стеклу). Никакие не образы — так, мазок — луна с комаром, банально, а наяву — красиво. И куда проще!

Как же в Москву собраться? С постельного режима меня не снимают! Просто не терпится столкнуться с Нероном — вообще это замечательный парень, чудак-демократ, которого демос и отблагодарил. Неужели уничтожил и его стихи — свинство! Я латыни плюс ко всему своему невежеству не знаю, но с каким-нибудь латинистом разберусь. Если же уничтожили, придется написать ЗА, — ничего, напишу. [255]

Спасибо Марьяне за участие.

Так что я в рабочей форме. Все по солдатской формуле: нас бьют, а мы крепнем (здесь «бьют» смягченная форма солдатского глагола). ВСЕ — УЕЗЖАЮТ. Посылаю вам небольшой стишок на отъезд Я. Виньковецкого [256], художника-абстракциониста, а в общем-то этот стишок — и себе.

Вот как живу.

Переводить нечего. И веселыми глазами смотрю в «будущее», где еще много страничек. А что еще нужно?

Будьте здоровы, дорогая Лиля Юрьевна! Василию Абгаровичу — приветствия. От Анны — тоже! Она очень возгордилась от Вашей строчки, где Вы пишете, что спасибо ей, что она со мной. Прямо расцвела на глазах.

Спасибо и Вам!

Ваш В. Соснора

85

16. 1. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Только вчера сошел с бюллетеня. Ничего страшного, но противно: опять почки (с 17 декабря). На Новый год были мои знакомые и незнакомые француженки, рассказывали про Париж и с восхищением — про Вас в Париже.

Рассказывали про номер журнала, который хотят посвятить мне, про необъяснимое поведение Робеля. Если он действительно хочет издать их большим блоком, тогда по-своему он прав. Тогда — это его дело. Но если стихи просто лежат, как антиквариат, — тогда просто снобизм какой-то, что ли? А я при чем? А мои стихи — при чем?

В общем-то, я обленился. Эти чертовы лекарства держат все время в состоянье полусна. Сплю и читаю. Ничего не пишу. Ни строчки. Вернее, читать нечего, перечитываю Эдгара По, Мериме, Мопассана, Гофмана и… Геродота.

Лежит в моем столе 14 бредовых рассказов, жалко мне их, но, кажется, так и пропадут. Это почище «Дня Будды». Попробовал перечитать Бунина. Это невозможно. Ничего невозможно перечитывать Бунина, кроме «Снов Чанга». А уж стихи —…как и над Горьким, можно поставить эпиграф: «Эта штука сильнее „Фауста“ Гете» [257], то есть — рифмачество, в духе деревянных дорических колонн.

В Клюеве [258] разочаровался: это мощно, мрачно и… мертво. Такой мускулистый, многодумный сектант-скопец. Да что там!

Единственное, с чем можно меня всерьез поздравить, — из США пришло письмо, в котором пишут, что включили меня в справочник «Мировые писатели. 1970–1975». Я уже послал им автобиографию, библиографию и фото. Дойдет ли? На каком основанье включили — сам Бог, видно, в недоуменье. Сомневаюсь, чтобы я был столь популярен на Западе. Но этот справочник — главное руководство, координатор всех издательств мира и университетов. Так они пишут. Чудеса!

В жизни же моей — ничего. В самом прямом и точном смысле этого слова. В Москву собираюсь, но не мог ехать из-за бюллетеня (каждые два дня нужно ходить отмечаться). А теперь постараюсь в начале февраля.

Здоровы ли вы?

Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Анна — тоже! (приписано)

Ваш всегда — В. Соснора

86

26. 2. 76

Дорогой Виктор Александрович, я, конечно, свинья, что так долго не писала Вам. Но я толком не понимаю, чем и кем занимается сейчас Робель. Знаю только, что они приедут летом по приглашению Алигер. [259] Знаю, что он думает о Вас и что должна была выйти Ваша книга. А Клод сказал мне, что в любое время с радостью пригласит Вас официально.

Мы живы. Гриппом пока не болели. А больше про нас и сказать нечего! Сердечнейший привет Анне.

Не мстите мне — напишите о себе.

Любим, обнимаем.

Лили

(на обороте)

Вспомнила Ваше старое письмо. Стихов Нерона нет нигде. Спрашивала и в Париже.

До свиданья когда-нибудь, милый!

Все та же.

Л. Ю. Б.

87

4. 5. 76

Дорогая Лиля Юрьевна!

Мой день рожденья — 40 — «Декамерон 40!» помните польский фильм? [260] — прошел; сижу на диете. Наконец-то нашел прекрасного врача, который принял на себя крест наблюдения надо мной (мы почти сверстники, но я — неандерталец, а он — профессор, лучший в Ленинграде по почкам — хвастаюсь). Я ведь три года вне наблюдений, мой врач уехал — Туда, вот и валяюсь. Сей человек — просто спасенье, молю Бога, чтобы не уехал, я буду выполнять все его экзекуционные предписанья, как и выполнял прежде с тем, только молю Бога, чтоб тоже не уехал, ибо в Ленинграде он — последний из династических врачей. Вот — веселю Вас!

Празднество мое прошло с торжественными тостами, растрогали тем, что даже не хоронили, как бывает на юбилеях. Народу было всего двадцать человек, никого нового. Приехали из Львова брат и сестра (сводные). Нас ведь, братьев и сестер, — семеро от четырех жен моего знаменитого воина- папы. О двоюродных — и говорить страшно, что-то штук тридцать-сорок. Как видите, я обладатель гигантских родственных «связей» чуть ли не во всех городах СССР (по отцу) и чуть ли не во всех странах мира (по матери). Гигантомания какая-то! Но — мало с кем и знаком-то. И мало кто и подозревает об этой родственности.

И из всех — со всех сторон — я один урод.

Боже, сестра работает в магазине продавщицей (во Львове), а брат служил в конном кавалерийском полку при Мосфильме и снимался то в ролях, то каскадером в десятке лент. Лучшая его роль — адъютант маршала Нея в фильме «Ватерлоо». [261] Там он мелькает секунд 5–7, здоровый, румяный, красавец, а работает сейчас грузчиком на заводе — учить не хочет. У него уже машина своя (25 лет!), дача и т. д. В общем… в общем, четверо суток маялись, не зная о чем говорить, они — о ценах и тряпках, я… Наконец-то уехали, наконец-то остался. Хорошие, милые ребята живут! Но сердце мое постукивало с тихим тактом проклятья.

Есть очень симпатичный поэт в Ленинграде, Алексей Шельвах [262], ему двадцать семь лет, это — единственная моя надежда, так вот он написал о «людях»: «ШАЛЯТ, ЦЕЛУЮТ, ПЛЯШУТ, И — НЕ ПИШУТ».