Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик

Читает он очень хорошо. Вася записал.

Когда же мы увидимся?!

Сердечный привет Анне.

Напишите нам!!!

Мы всегда любим Вас и Ваши стихи.

Ваши Лили, Вас<илий> Абг<арович>

Я люблю Вас гораздо сильнее, чем это видно из этого письма. Верьте мне!

82

10.6. 75

Дорогая Лиля Юрьевна!

Приглашение Фрию вообще недействительно ни по одному пункту. В Париже, как и в любой стране (не только у нас!), существует форма официально-юридических приглашений, которую, как президент, Клод, безусловно, знает. [245] Но хватит об этом!

Из больницы я выписался в мае и через два дня заболел. На сей раз — пиелонефрит. Лежал две недели, потом потихоньку встал и сейчас заболел воспалением легких. Мило: болею пятый месяц. О каких отъездах-поездках может идти речь?

Работается вяло — к вечеру температурю. Набрал опять книг по истории — выковыриваю рассказы. О стихах и не думаю. Впечатление о том, что я слишком много пишу, — иллюзорное. Только потому, что меня не печатают. Я подсчитал свой актив — всего-навсего 17 тысяч строк, — в два раза меньше, чем у Маяковского, а мне 39 лет. И прозы всего 600 страниц. Итого — 4 небольших книжки. Безделье сплошное, а не графомания. Переводы не считаю ничем — заработок, не имеющий к литературе ни малейшего отношения.

Если раньше впадал в истерики от одиночества, ссорился с друзьями и швырял башмаками в любимых женщин, то теперь просто один, а впадать в истерику по поводу собственных истерик нелепо, ссориться не с кем, а швырять башмаками в Анну — она тоже регулярно болеет (болезнь крови). Лежу, как скальпель в чехле (комплимент самому себе!), и мечтаю перевести книгу стихов Нерона. [246] Бред? А «Слово о полку…» 20 лет назад разве не бред?

Действительно, мечтаю перевести Нерона — да где его достать? Издан ли он хоть в Италии? Но где достать подлинники? В Публичке — нет. К Марьяне [247] обратиться не дерзаю — Кулаков опять будет оскорблен, что опять что-то прошу. Ничего, между прочим, ни у кого никогда не просил. Как это ни странно. Мужчины ценили меня за идиотизм и за стихи (можно было прелестно предавать и питаться за это «духовной пищей»). Женщины ценили меня за стихи и за идиотизм (можно было питаться «духовной пищей» и прелестно предавать). Но первые — первыми пожимали руку, вторые — ложились сами. Какие могут быть претензии у меня к ним, у них — ко мне?

Глядя трезво и честно на «бесцельно прожитые годы» (я о «жизни»), вижу трезво и честно: в жизни моей помогли мне только Вы. Не до комплиментов, Лиля Юрьевна. Жизнь прожита. Во всяком случае, ее лучшая часть — молодость. Теперь можно рифмовать «тут — труд». Никто, кроме Вас, не понимал, что главное в моей жизни — то, что я пишу, и что живу я только для этого и поэтому. Отними — и чем я лучше ханыги у пивного ларька или секретаря инстанций? Единственное, чем я могу гордиться, — не отняли у меня мое, меня. Все отняли — мать, отца, детство в блокаде и в гестапо, юность за решетками казармы, на рабских заводских рудниках, жену, которая не виновата, что она, как 99 % советских женщин, превратилась в мужлана, здоровье, разрушенное tbc [248] и пьянством (тоже ведь социальность), честь (бесчестно сейчас быть членом СП), все, — но суть моя, стих мой — остался!

Вот почему в итоге-то я нищ, но счастлив, и, что бы ни было дальше — какой бы образ жизни, друг, женщина и т. д. ни унижали меня, ни убивали меня (унизить, убить — пустяки), ничего с трудом моим не станется. А что еще «натрудимся» — посмотрим!

Единственное, чему не научился и не научусь, — перешагивать через людей. Предпочитаю, чтобы перешагивали через меня. И если когда-нибудь вставал или встану на колени, только с одной молитвой — убейте меня, но реализуйте мой труд. Не то чтобы я придавал своему труду сверхъестественное значение, нет, но он существует, он признан в какой-то мере, и цель моя и тех, кто его любит, — сохранить и реализовать. Так всегда было и быть должно. Ни славы, ни денег, ни даже дружбы — только реализация. Вся эта сволочь, служащая в инстанциях, вообразила, что мы будем описывать их службу жира и лжи. Они — читатели газет [249], для них — чтенье, для нас — нервы и кровь.

Нервы не выдерживают, кровь температурит. Но спокоен, «как пульс покойника». [250]

Очень соскучился. В конце июня закончу свои «заработки» и обязательно приеду на несколько дней в Москву. Просто — повидаться. (Если Вы не возражаете.) Простите за столь длинное письмо. Ни весело, ни грустно. Никак. Или, присмотревшись ко всему, ко всем, — страшновато, но выносимо. Со всеми моими болезнями какой-то рубеж пройден. Куда-то повернут «копыта коней»? Не знаю. Но знаю, что повернут.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас и Вас<илия> Абг<аровича>!

Ваш всегда В. Соснора

Большие приветы от Анны. Живем то в Левашово, то в Ленинграде.

83

19. 6. 75

Дорогой наш Виктор Александрович, после Вашего письма я расплакалась. Но я верю, что написанное Вами «реализуется», что «Бог правду видит, да (увы!!) не скоро скажет». А если приедет кто-нибудь из Клодовых мест [251], я узнаю что к чему и подумаем, как же быть.

Спросила Марьяну, издан ли Нерон в Италии. Ведь он писал по-латыни. Она (Марьяна) очень хорошо к Вам относится. А Кулаков никогда не жаловался мне, что Вы о чем-нибудь просите, и всегда говорит, что Вы поэт, из современных — первый!

Как Вы думаете переводить Нерона? Ведь не с подстрочника?

Nachdichtung? [252] Очень было бы интересно!! Вы знаете латынь?

25-го свадьба Марьяны с Кулаковым. 26-го Марьяна будет говорить по телефону со своей матерью и попросит ее привезти стихи Нерона (если они изданы).

Мы — в Переделкине. Здоровье то так, то не так. В общем — живы.

Буду счастлива, если приедете повидаться!!!

Меня Вы никогда ни о чем не просили. Да и что я могу?!

Сердечный привет Анне от нас обоих. Спасибо ей, что она с Вами.

Любим Вас и Ваши стихи. Будьте здоровы! Пожалуйста!

Лили

84

< Сер едина 1975>х [253]

Дорогая Лиля Юрьевна!

Это оказалось никакое не воспаление легких, а нефрит. Хронический. Увезли в больницу с температурой 39,7. Отлежал две недели уже и вот опять отлеживаюсь дома. Я — мерзавец: пишу Вам только про болезни и уродства свои. Но сейчас я стал спокойнее (а что остается?). Примирился с тем, что лежать еще и лежать. И — ладно!

Странный организм у графоманов! И кололи в день по 10–12 уколов, и сейчас глотаю антибиотики, от которых кружится голова, и — все же… и все же царапаю потихоньку бумагу, пишу очень странную поэму, или повесть (не знаю сам, что это есть, — и ритмы, и проза, и выписки из древних книг), в общем — о своих делах с женщинами, этакий советский Дон Жуан [254], но, как всегда, заретушеванный голубенькой акварелькой. Вообще у меня, если внимательно присмотреться и если отнестись к моему творчеству не без юмора, единственный положительный герой — автор, все остальные — негодяи в худшем случае, и так себе — в лучшем. Так что я воочию и в современности социализма — осуществленный Собакевич плюс Хлестаков. Чарли, но не Чаплин. Иронизирую, как Иродиада.

Прав ли я? По-своему, как и все. Но со всех сторон слышу, что нет в моих трудах ничего положительного, нет той легкости, присущей классикам, нет «человечности» и т. д. БОЖЕ! Где эта пресловутая «человечность» и «легкость» у Гоголя? У Лескова? У Достоевского? О какой человечности может быть речь там, где — только литература и литература. Где мы видели столь страшную и прекрасную шею, как ню у Модильяни? В какой такой «жизни» маячит символ Раскольникова? Тип фашиста, как принято было в критике советской? О нет, фашист — примитив со скрипкой и с песиком, это литературный символ, более суровый и несказанно нежный.