Брачный транзит Москва-Париж-Лондон

— То, что ты сказал, правда?

— Дорогая моя, я люблю тебя, как никого никогда не любил. Но мы должны расстаться. Это мое окончательное решение. Прости.

Алька встала, и Патрик поднялся следом за ней.

Она позволила ему отвезти себя домой, потому что боялась, оказавшись на улице, броситься под первую же попавшуюся машину.

Возле дома Патрик, пытаясь с французской легкостью завершить ситуацию, хотел Альку обнять, но она отстранилась и вышла из машины, не проронив ни слова.

Всю ночь Катя ни на шаг не отходила от Альки. Еще только открыв дверь, она поняла, что все пошло по наихудшему сценарию.

Сначала Алька металась по квартире и стонала, точно ее мучила зубная боль. Потом утихла, села в гостиной на пол и замерла, глядя в одну точку. Это было дежа вю истории со Стефаном. Только еще страшнее. Машина, которая на всем ходу врезалась в стену, была на сей раз еще больше нагружена, а стена оказалась совершенно железобетонной.

Под утро Кате удалось переместить Альку за кухонный стол и напоить горячим чаем. Алька периодически задавала один и тот же вопрос: «Почему?» Но этот вопрос был явно риторическим. Как, впрочем, и другие русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?».

Потом Катя отвела Альку в спальню, уложила в постель, накрыла двумя одеялами, так как Альку слегка потряхивало. И сама, не раздеваясь, прилегла рядом. Алька продолжала периодически мычать, как от сильной зубной боли. Наконец вроде заснула. Катя, измученная бессонной ночью не меньше Альки, тоже забылась чутким, неглубоким сном.

Собственно, подобной развязки могло еще долго не произойти. По крайней мере до тех пор, пока Алька, не выдержав стагнации в их отношениях, сама не сделала бы какой-нибудь резкий шаг.

Но судьбе было угодно поступить самым тривиальным образом.

Однажды утром Патрик, читая свежую газету, заканчивал завтрак. Ему предстоял трудный день: начинались выборы в парламент, а значит, у него прибавлялось работы. Дети еще спали. Вдруг он услышал за своей спиной тихие всхлипывания. Невозмутимая, покладистая Мирей плакала.

Патрик развернулся, изобразив на лице крайнюю степень недоумения.

— Дорогая, что случилось?

Всхлипывания постепенно переходили в рыдания.

— Да что стряслось с утра пораньше, ты можешь сказать?

— Не могу…

Она действительно не могла, потому что не знала, что надо говорить в таких случаях. Ни разу за двенадцать лет совместной жизни они не устроили друг другу ни одной сцены. И вот сейчас, когда такой момент настал, оба совершенно не понимали, как себя вести. Просто не было стереотипа поведения. Оставалось разве что позаимствовать из кино.

— Плачешь и не знаешь почему? — Он тянул время, поскольку обо всем догадался с первой минуты.

— Это ты должен знать. Уже весь город знает.

«И какой болван сочинил этот мерзкий диалог?» — Он встал и хотел ее обнять.

Мирей, следуя драматургии событий, отстранилась.

— И сколько времени это уже длится?

— Дорогая, это не имеет к нашей с тобой жизни абсолютно никакого отношения…

— Никакого? Совсем никакого? А когда ты ложишься с ней в постель — тоже никакого?

Ну да, года полтора они были довольно пылкими любовниками, но потом, после рождения детей, Мирей редко сама проявляла заинтересованность этой стороной брака. И вдруг оказалось, что создавшаяся ситуация для нее не просто оскорбительна как для женщины, но и мучительна как для женщины любящей. Видимо, последнее его трехдневное отсутствие переполнило чашу ее терпения.

Несмотря на то, что сцена была тяжелой и, как она завершится, было совершенно не ясно, Патрик испытал некоторое облегчение. Два года он ловчил и изворачивался, врал, глядя в доверчивые глаза жены. И Алекс… Каждый раз, когда он уходил от нее, маленькой, хрупкой, гордой, изо всех сил улыбающейся, его мучили угрызения совести… Бедная девочка, она так старалась показать, что все ей нипочем.

Господи, как ни крути, везде он не прав!

Поди попробуй объясни жене, что он ее любит и ценит, что двое прекрасных детей связали их на всю жизнь… «Дорогая, я тебя люблю, но там у меня, видишь ли, страсть». И там. «Дорогая, ты самое прекрасное, что было у меня когда-либо в жизни, но и жену я, видишь ли, тоже некоторым образом…» Чушь какая!

Он чувствовал себя предателем по отношению к ним обеим и в то же время злился — ну почему, почему обязательно надо что-то менять?.. В общем, как и большинство мужчин, Патрик был конформистом.

Сейчас ни о чем другом, кроме работы, на которую он, кстати, уже опаздывал, думать Патрик не мог. В этот момент Мирей подошла и прижалась к нему всем телом. Она всхлипывала в его объятиях, и пахло от нее чем-то таким родным, понятным, вошедшим в плоть и кровь. Патрик почувствовал, что еще несколько секунд, и они займутся любовью прямо на кухонном столе, чего не делали со времен молодости.

— Родной, пожалуйста, не оставляй меня…

Он понимал, что сейчас совершит предательство и что у него нет другого пути.

— Не волнуйся, там — не серьезно. Закончатся выборы, и мы с тобой поедем отдохнуть. Ты куда хочешь?

Он поцеловал жену в голову и, близкий к истерике, выскочил за дверь.

Еще неизвестно, чем закончился бы для Альки неожиданный разрыв с Патриком Дювайером, если бы не Катя, которая заменила ей в тот страшный момент жизни мать, сестру, няньку, психотерапевта на дому и домработницу. Она терпеливо выслушивала непрерывные Алькины монологи о смысле жизни и месте женщины в обществе и семье и вообще о том — ну как, как это было можно так с ней поступить?!

Катя ходила в магазин за продуктами, готовила домашние вкусности и насильно кормила таявшую прямо на глазах Альку. Она укладывала ее спать и поднимала рано утром на работу. Работу-то никто не отменял — надо было выплачивать кредит за квартиру, в которую, кстати, они благодаря Катиной настойчивости (Алька твердила, что ей теперь ничего не надо) все-таки купили отличную мебель.

Беда не приходит одна. Позвонили из Ленинграда (который за это время опять стал Петербургом) соседи и сообщили, что умерла Екатерина Великая. Внешне Алька никаких сильных чувств не проявила, но окончательно ушла в себя, замкнулась.

Почти семь месяцев она тосковала и худела. Ничем не интересовалась, никуда, кроме работы, не ходила. Даже довольно частые командировки не могли вывести ее из замороженного состояния. К весне остались от Альки одни глаза.

И когда Катя уже почти отчаялась, случилось чудо. В одно прекрасное февральское утро Алька точно проснулась. Она ворвалась в гостиную, где на диване спала Катя, отдернула тяжелые портьеры и закружилась, приговаривая:

— Катичка, посмотри, какая весна! Нет, ты только посмотри в окно — снег растаял, солнце шпарит, птицы поют! Все, собираемся и едем!

— Куда едем, Алечка? — Катя спросонья крутила головой и ничего не понимала.

— Куда едем? Куда… — Алька, казалось, соображала на ходу. — А едем мы с тобой в Мон-Сен-Мишель, я давно мечтала там побывать, да все не доводилось.

И уже через час на стареньком Катином «пежо» они выезжали из Парижа.

…Они увидали его издалека. Да его и нельзя было не заметить при всем желании. Гранитная скала и вросший в нее собор, или наоборот, — выросший из нее собор: точно окаменевший костер протягивал в небо языки пламени или высшими силами запечатленная в камне человеческая душа рвалась в небеса.

И вся эта совершенно непереносимая красота дублировалась отражением в разлившихся по весне водах Атлантики: собор со всех сторон был окружен водой.

— Знаешь, Катюша, а жизнь-то, кажется, удалась, — тихо, одними губами произнесла Алька.

В Париж они вернулись за полночь, совершенно счастливые и умиротворенные.

Из Москвы Алька приехала не в гостиницу, а прямо к Ритке: подруга чувствовала себя оскорбленной — наконец дома, а живет черт-те где, как неродная.