Брачный транзит Москва-Париж-Лондон

Тут Алька вспомнила, что говорилось в уставе школы о «личных контактах».

— Спасибо, но через десять минут у меня следующая группа. И…

— Так, что же «и»?

— …И нам не разрешено общаться с учениками, — выпалила она, сама того не ожидая. Потому что чувствовала, как с каждой минутой нарастает в ней симпатия к своему «спасителю».

— Что-о-о?! И это в стране с такими демократическими традициями? Нет, в самом деле, куда смотрит парламентское большинство!

— Я не совсем точно выразилась. Не разрешены контакты. Близкие контакты.

— Какие-какие? Близкие? То есть сидеть со мной в машине вам запрещено? — И он от души рассмеялся. — Так вот, дорогая мадемуазель Александра, мы не позволим никому так с собой обращаться, верно? Когда у вас заканчиваются занятия?

— В шесть тридцать, — послушно ответила Алька.

— В шесть тридцать я буду ждать вас у школы, даже под страхом нарушения закона. Я приглашаю вас поужинать вместе. И обещаю — мы будем держаться друг от друга на расстоянии.

Так начался их головокружительный роман. Даром что Алька, недавно пережившая короткое и бурное увлечение Сергеем, собиралась чуть ли не год вести затворнический образ жизни. Но — мы предполагаем, а Бог располагает.

Даже то обстоятельство, что ее избранник женат, не слишком омрачало ее счастье. Любовь, которая, словно второе дыхание, открылась в ней, совершенно не подразумевала выставления условий и требований. Алька была безоговорочно рада тому, что получала, и не просила большего. Да и неудавшиеся попытки связать свою жизнь с кем-то «навсегда» кое-чему ее научили.

Они много времени проводили вместе. И много разговаривали. Профессиональные и литературные интересы делали их связь еще более глубокой и насыщенной. От Патрика она многое узнала о жизни литературной богемы Парижа и в свою очередь рассказала ему много грустных и смешных подробностей о литературной и художественной жизни своего тоталитарного отечества.

Они часто ездили за город, иногда забирались довольно далеко от Парижа и одну-две ночи проводили в гостинице. Но еще чаще встречались в ее светлой студии на улице Бюдана.

Патрик приходил с охапками цветов, вином, дорогими подарками. Они ужинали, потом ложились в постель, и любовь перемежалась у них с разговорами обо всем на свете. Когда Патрик поднимался, чтобы уходить, она прижималась щекой к его ладони и замирала на несколько секунд. Он наклонялся и ласково целовал ее волосы. Она смеялась и говорила: «Иди, иди, тебе уже пора», — и легко отстранялась.

Проводив его, она ложилась обратно в постель, на простыни, где они только что любили друг друга, и лежала, раскинув руки и глядя в потолок, пока совсем не переставала ощущать их общего в этой постели тепла.

Связь с Патриком Дювайером совершенно неожиданно для Альки принесла и серьезный практический результат. Сам в прошлом журналист, он понимал, как тесно Альке в тех рамках, в которые поместили ее обстоятельства. Ее творческий потенциал фактически оставался нереализованным. И он решил дать ей шанс состояться профессионально. Кроме всего прочего, это была реальная попытка ассимилироваться во французскую жизнь.

Патрик рекомендовал Альку своему старому приятелю, Огюсту Дюпону, руководителю пресс-центра «Взгляды и мнения». Алька, при всей своей склонности к авантюрам, поначалу здорово струхнула. Все же ее, пусть и очень хороший, французский был неродным языком. И потом, язык прессы — это не обыденная или литературная речь. Тут требовались совершенно иные навыки. Однако Патрик проявил волю и настоял на их встрече с Дюпоном.

Солнечным, насквозь весенним днем Алька вышла из дому. Конец марта в Париже — это совсем особая тема. Свежая глянцевая листва на деревьях, белые и желтые нарциссы, все мыслимые сорта тюльпанов… На какое-то время город превращался в огромную цветочную клумбу. Все это великолепие так и просилось в объятия, придавало оптимизма и желания жить дальше.

Перед уроками в школе у Альки была назначена встреча с мсье Дюпоном. Оказалось, что его издательскому центру действительно требовался специалист, ориентированный на проблемы союзных республик бывшего СССР и стран Восточной Европы.

Нужно было просматривать всю советскую и русскоязычную прессу, отбирая публикации, касающиеся политики, экономики и культуры.

К этой встрече Алька серьезно подготовилась. В библиотеке Центра Помпиду она проштудировала не только центральные советские газеты за два последние месяца, но и прессу, которая выходила в Союзе на французском и английском языках. А еще позвонила Ритке и, потратив кучу денег, в течение полутора часов выслушивала подробности и детали «с места событий».

А порассказать Ритке было о чем, это уж точно. Прибалтика начинала бунтовать — это раз. Возникли «неформальные» движения — это два. В Карабахе бог знает что творится — это три. Из Афганистана стали возвращать наших мальчиков — это четыре, и самым страшным была правда о той войне, правда, которая теперь, попав в открытый доступ, повергла общество в шок. Родимый Питер тоже колбасило по полной программе. И далее — весь список лучше не оглашать, чтоб не поплохело. Последней в очереди оказалась новость о Риткином замужестве. Но тут подробности, как говорится, письмом.

Кроме уймы самой свежей информации Алька несла еще и себя, любимую. По случаю важного делового визита она надела классический темно-синий костюм (юбка на два сантиметра выше колена), белую шелковую блузу с отложным воротом и туфли на высоком каблуке. Волосы она закрутила узлом и прихватила черепаховой заколкой. Фирменная челка, как всегда, спадала на лоб. Минимум косметики: бледно-розовая помада в тон лаку на ногтях. Все. Немного портила общий вид большая сумка с учебниками, но тут уж ничего нельзя было поделать.

После Риткиных страшилок, проходя по залитым весной и светом благополучным парижским улицам, Алька чувствовала себя незаслуженно счастливой. Она слегка поугрызалась по этому поводу, а потом плюнула: в конце концов, ради этого ощущения счастья и полета она немало претерпела. Она выстрадала это, черт возьми!

Теперь ее жизнь еще больше уплотнилась. Подготовка к занятиям в школе, сама школа плюс новая работа. Несколько раз в неделю они встречались с Патриком. Однажды, пробегая по улице Лабор, она зацепила взглядом вывеску «Петрушка» и решила заскочить. Давненько она здесь не была, однако.

Еще от дверей она увидела Нинино осунувшееся бледное лицо. Она кивнула Альке, и в глазах ее мелькнуло подобие улыбки.

— Нина, что-то случилось? — спросила Алька охрипшим вдруг голосом.

— Алечка, хорошо, что вы зашли. Как будто чувствовали. А мы вчера Сереженьку похоронили.

Алька молча села за соседний столик. Нина принесла чай и тоже молча села рядом. Через несколько минут, справившись с волнением и подступавшими слезами, Алька спросила, что же случилось.

Из Нининого рассказа, прерываемого тихим плачем, нарисовалась такая картина.

После разрыва с Алькой Сергей опять запил. И не только и не столько в Альке здесь было дело. Это было тяжелое привычное беспробудное российское пьянство, граничащее с душевной болезнью. Друг по эмигрантским скитаниям Володька Татаринов терпеливо выслушивал его маниакальные бредни и пытался вытащить из пьяного морока. Он ухаживал за ним, как за ребенком, готовил незатейливую еду, выносил бутылки, тушил непогашенные сигареты, убирал разбросанные по всей квартире вещи.

Наконец Сергею немного полегчало.

Он встал, сменил одежду, даже побрился и вышел из дому. Ноги сами принесли его в «Петрушку». Он толкнул плечом дверь, и Нина, просияв глазами, встала навстречу его одиночеству.

Их связь была странным, вымученным подобием любви. Но все же это позволяло Сергею держать какое-то эмоциональное равновесие. Философски заявив, что пьянство — это добровольное безумие, он больше не позволял себе тяжелых срывов. Но тайком продолжал потихоньку употреблять «ее, родимую».