Джоанна Аларика

Васкес, принимающий всерьез любую шутку, с сомнением покачал головой.

— В Пуэрто-Барриос не часто можно встретить корабль, идущий в Южную Америку. Больше ходят на север. Ну, или каботажники. А вообще устроиться там не так просто, чико. Суда принадлежат янки, они не очень охотно берут на борт нашего брата.

— Да, там всем распоряжается «мамаша Юнай», — кивнул Руис. — Это я недавно читал одну книжку — какого-то костариканца, что ли. У них там эта мамаша тоже здорово запустила лапу во все карманы.

— Обрубят и там, — сказал Корвалан. — Пусть учатся у нас.

— Мы-то не очень покамест обрубаем, — возразил Руис. — Васкес прав, Пуэрто-Барриос до сих пор как был, так и остается городом янки.

— Ну, не очень-то янки… Но вообще это верно, там они хозяйничают больше, чем где-либо. А что ты хочешь? Сколько лет они там пускали корни, за один год все не повыдергиваешь.

— За год — нет, — согласился Руис и придвинул к себе кофе. — Но мне сдается, что наша революция насчитывает уже целую декаду, [44] э? Долговато возимся, мучачо. Русские у себя в стране за десять лет такого натворили…

— Что нам до русских! — хмуро вмешался контра-маэстро. — У них свои условия, у нас свои. Русские пожгли у себя все церкви, поубивали всех богатых. Это уж ни к чему. Во всяком случае, для нас это не подходит.

Педрито с интересом поднял глаза на электрика. Эрнесто часто рассказывал ему про Россию всякие удивительные вещи, будто там всякий пеон может стать министром, а женщины становятся капитанами дальнего плавания. Корвалан сам видел однажды такую русскую капитаншу в порту Буэнос-Айрес — несколько лет назад, когда плавал на панамском фрейтере… Интересно, что он ответит старику?

Как Педро и ожидал, Корвалан не оставил без ответа замечание контрамаэстро.

— Не в том дело, Гальван, — сказал он сдержанно. — Я не говорю, конечно, что нам нужны русские порядки, это так. Но насчет церквей вы не правы, я сам видел недавно один журнал, и там снят русский папа на каком-то правительственном приема старый такой, в очках и с белой бородой…

— Что-то я не слышал, чтобы у русских был па-» па, — с сомнением отозвался Гальван. — Они еретики, откуда у них может быть папа?

— Ну, ихний папа, называется он как-то иначе, не в том дело. Я это к тому вспомнил, что вы сказали насчет сожженных церквей. Так вот, я говорю, никто и не заставляет нас устраивать у себя русские порядки, каждый народ живет по-своему. Руис вот сейчас сказал, что ихняя революция за одну декаду добилась куда большего, чем наша. Так она и была не такой, как у нас!

— Ясно! Тебе русская революция кажется лучшей, — проворчал контрамаэстро. — А я так вполне доволен нашей, гватемальской. Политикой я сроду не занимался, но что рабочему человеку жить стало легче, это я вижу не хуже всякого.

— Погодите, Гальван. Я тоже гватемалец, а не русский. Я читал разные книжки про русскую революцию и встречался с русскими моряками, так что кое-что знаю. Может, и не все, но кое-что. Наверняка и у них не все шло гладко. Вот в прошлом году получилась эта история с министром внутренних дел, но что там по-настоящему здорово, так это ихнее единство. Там все правительство думает одинаково и одинаково действует. А у нас в правительстве даже сейчас есть разные люди: одни гнут в одну сторону, другие в Другую, а получается от этого только задержка…

— Вы давайте жуйте! — сказал Гальван остальным. — А то проболтаем весь перерыв, поесть не успеем. Политикой, парни, сыт не будешь.

— Эрнесто, — спросил Педро, — а богатых русские действительно всех поубивали?

— Как кого, чико, не думаю, чтобы всех. Богатые сами оттуда уехали после аграрной реформы и национализации. Ну, а кто не захотел уехать и сопротивлялся, тех, может, и поубивали. Там ведь была гражданская война.

— Я знаю! — воскликнул Чакон. — Помнишь, Петисо, я тебе приносил комикс «Принцесса Дунья»?

— Донья, — поправил Васкес. — Индеец ты, что ли? Правильно говорится: «донья».

— Иди ты! — отмахнулся подмастерье. — Дунья — это русское имя, а никакая не донья. Комиссар расстрелял ее родителей, а она сама была красивая, каррамба, как Марилин Монро…

— Ух, будь я проклят, — вздохнул Руис, тряся перед собой сложенными ладонями. — Слышать уже не могу этого парня с его комиксами! — Допив кофе, он отодвинул чашку и повернулся к электрику. — Видишь, Эрнесто, это самое ты и сказал — что наша революция застряла на полпути. А со мной спорил.

— И буду спорить. Ты думаешь, она застряла, а я просто говорю, что она идет слишком медленно. Разные вещи, дон Алехандро, совсем разные. Сегодня два года, как президент подписал декрет девятьсот, забыл ты про это? А про новые школы, а про синдикаты тоже забыл? Да что там… На словах все оно легко делается!

Закончив обед, механики вышли из душной харчевни и не торопясь направились к мастерской. Педрито решил вдруг, что работать вторую половину дня уже не стоит; все равно он уволен, лучше уж пошататься по городу и разнюхать насчет нового места. Еще опять появится дон Тачо, ну его к дьяволу! Вот уже верно, по собаке и кличка! Такой же сукин сын, как и его тезка генерал Сомоса. Лучше не нарываться лишний раз! А с ребятами можно встретиться вечером на митинге.

Сказав о своем решении Гальвану, Педрито переоделся в «выходной» комбинезон, немногим чище рабочего, деланно-равнодушным взглядом окинул привычное помещение мастерской и вышел на улицу, громко насвистывая «Халиско Блюз».

Неприятный разговор с теткой он решил отложить насколько это возможно. После митинга вернется домой поздно, когда донья Люс будет уже спать; завтра с утра пойдет снова искать работу, и если найдет, то скажет о перемене места уже после. Или в самом деле уехать? Можно в столицу, можно в Пуэрто-Барриос или в Чамперико, можно в Сан-Хосе или в Ливингстон. Пожалуй, на тихоокеанское побережье все же лучше. Климат там, говорят, хороший и куда меньше янки. В Ливингстоне и Пуэрто-Барриос их кишмя кишит, как термитов. Лично он, Педро Родригес, против янки ничего особенного не имеет, среди них попадаются даже неплохие парни вроде Томпсона, но вообще гринго есть гринго…

Его вдруг пронзила мысль об Аделите. Про нее-то он забыл! Ее ведь не увезешь с собой ни в столицу, ни в Чамперико, никуда. Педро остановился в короткой негустой тени — полуденное солнце нещадно обрушивалось на раскаленные плиты тротуара — и в растерянности запустил пятерню в курчавые волосы. Да, про Аделиту он ни разу не вспомнил за все это утро, а ведь должен был бы вспомнить едва ли не прежде всего. Гм, если разговор с теткой отложить, то уж этого разговора не отложишь… Ну что ж, значит нужно идти и говорить сейчас.

Несколько кварталов до аптеки, возле которой — в доме торговца карнавальными костюмами и масками— жила служанкой Аделита, показались Педро слишком короткими. Он так и не успел обдумать хорошенько свой неотложный разговор, как уже очутился перед грубо намалеванной вывеской с надписью «Se alquilan disfraces» [45] и изображением пляшущего человечка в испанском костюме, очевидно исполняющего «Танец Конкисты». Заглянув на всякий случай в лавку, где в полутьме поблескивали страшные клыки и рога развешанных по стенам масок, Педро обогнул дом и через заросший чапарралем соседний пустой участок добрался до пролома в заборе неподалеку от кухни. Было тихо и очень жарко, в чахлом огороде едва слышно потрескивали пересохшие стручки фасоли, под серым от пыли фиговым деревом раскрывала клюв ошалевшая от солнца черная курица.

Усевшись в проломе, Педро принялся высвистывать начальные такты «Аделиты»— старой мексиканской песенки времен Сапаты, которую он из-за названия сделал условным паролем для их свиданий. Свистел он сначала тихо, потом громче, пока не пересохло во рту, но живая Аделита так и не появлялась. Подобрав комочек земли, он бросил в окно кухни. Дверь распахнулась, но вместо Аделиты выбежала хозяйка. Спрятаться Педро не успел, и ему осталось только соскочить из пролома и поклониться как можно вежливее.