Жизнь после Бога

— Мне просто нужен был свидетель, вот и все, — сказал Дана.

— Тогда я — твой свидетель, — ответил я.

— Я изменился, — сказал он.

— Я рад, — сказал я.

Мы замолчали, потом неловко попрощались, я вышел из квартиры, и прошло несколько лет, прежде чем я снова встретил Дану. Это случилось на парковке возле супермаркета «Экономьте на еде» в торговом центре «Парк и Тилфорд». Дана загружал микроавтобус разными продуктами, а какая-то женщина пристегивала младенца к детскому сиденью, одновременно пытаясь угомонить ребенка постарше, стоявшего рядом.

Я подошел к нему и сказал:

— Дана! Давненько не виделись.

В его глазах я увидел страх. Женщина — его жена — бросила в нашу сторону любопытный взгляд, и Дана поспешно представил меня как «Старика»:

— Мы частенько вместе играли в футбол в школе.

— Здорово, — сказала женщина, продолжая пристегивать ребенка.

— Эй, да у вас дети, — сказал я, — отлично! Вы давно женаты?

Дана словно не слышал меня. Он со стуком захлопнул багажник, отпихнул магазинную тележку, не позаботившись взять двадцать пять центов из запорного устройства, выгреб из кармана ключи и направился к передней двери.

— Я не могу говорить с тобой, старик. Просто не могу.

— Ладно, ладно. Никаких проблем, дружище, — сказал я.

Дана включил зажигание. Его жена улыбнулась, помахала мне и крикнула: «Рада была познакомиться!» — сквозь все сужающуюся щель закрываемого Даной окна.

Неделю спустя, часов в шесть вечера, Дана позвонил мне — найти меня по телефону несложно: мой номер не менялся вот уже лет десять — он явно звонил из автомата, поскольку в трубку доносился рев машин и грузовиков.

— Это я, — сказал он.

— Да уж догадался. Как ты? Пауза.

— Порядок.

Я попытался завязать разговор и смутно почувствовал, будто нахожусь в тихой комнате с человеком, которому осталось жить считанные минуты.

— У тебя симпатичная жена, — сказал я.

— Я молюсь за тебя, — ответил Дана.

— О, — сказал я. — Ну… Спасибо.

— Я молюсь за тебя, потому что ты неверующий, а значит, у тебя нет души.

— Послушай, Данстер, может, я и неверующий, но душа у меня есть. Так или иначе, я в твоем покровительстве не нуждаюсь.

— Бог нисходит в предместья, старик. Мы не ожидали Страшного Суда в наши дни, но он будет.

— Дана, в чем дело?

— Пришло время, старик. Тебе больше не придется жить в линейном времени, понятие бесконечности перестанет пугать людей. Все тайное станет явным. Придет время великих разрушений; небоскребы и здания транснациональных корпораций рухнут. Сон и явь смешаются. И зазвучит музыка. Прежде чем ты станешь нематериальным, тело твое вывернется наизнанку, и падет на землю, и изжарится, как мясо на дешевой жаровне, и ты освободишься и предстанешь перед Судом.

— Хм… Дана, кажется, меня просят к другому телефону. Можно я тебе перезвоню?

— Возможно, ты будешь сидеть за рулем, когда это случится. Возможно, делать покупки в фешенебельном магазине. Возможно…

— Эй, Дана. Мне надо идти. Чао. Вот такой вот Дана.

Из всех нас жизнь Тодда изменилась меньше всего. Он вылетел из университета Саймона Фрэйзера уже больше десяти лет назад и с тех пор мотается между лесопосадочными работами и пособием по безработице, и нет никаких признаков, что он собирается менять этот образ жизни. Он живет в доме сорокового года постройки на Коммершиал-драйв, в Восточном Ванкувере, в постоянно обновляющейся компании разного сброда: лодырей, рохлей, квебекских националистов, владельцев горных велосипедов и музыкальных дилетантов.

Больше всего нас сблизило то, что сразу после школы мы два лета подряд вместе занимались лесопосадками, бродяжничали от контракта до контракта, высаживали саженцы на просеках Британской Колумбии — на озере Боурон, при ручье Кемпер, в Оканагане, Нельсоне, Ценцайку-те, в долине Шимахант. Пролетавшие вертолеты брызгали нам в лицо гербицидами; мы увязали в заросших клюквой болотах; мы слышали, как незнакомцы стучат в окна наших комнат в мотелях на островах Королевы Шарлотты, шепотом предлагая: «Травка… грибки… кока…»; мы принимали получасовой групповой душ в Принс-Джордже, деля на двоих драгоценную горячую воду и соскребая угольную пыль со свежих ожогов кусочками пемзы. Это было хорошее время; Тодд так и остался в нем.

Я навещаю Тодда, и он излагает мне свои теории буквально обо всем. Я навещаю его всего несколько раз в год — он же никогда не приезжает ко мне в центр. Тодд сидит, примостившись на своем балансовском кресле, на спинку которого натянута тенниска с картинкой из книжки доктора Зюсса, посасывая витамин Б12.

— Привет, Тодд, — говорю я, перекрикивая включенную на полную катушку запись на пленке для компьютерных программ — она служит звуковым фоном для фильма о зомби, который крутится на видеомагнитофоне с отключенным звуком.

— Старикандер, старикандер, старикандер — не хочешь перекусить? — И Тодд показывает мне нечто комковатое в раковине морского уха, я отвечаю: «Конечно», и он бросает мне сдобную булочку через всю комнату, на полу которой в прихотливом беспорядке валяются: бурдюк для вина, поролоновые подушки, рабочие штаны, спальные мешки, шерстяные носки, доска для серфинга, писклявые игрушки и пластмассовые ложки и вилки, какие выдают пассажирам аэробусов.

На Тодде велосипедные шорты, шерстяные перчатки без пальцев и свитер из Вэлью-Вил-ледж. Мокрые свитера рядами развешаны в коридоре. Я чувствую себя безнадежно буржуазным, как бы я ни был одет, и присаживаюсь в списанное со склада сиденье из «боинга 737» рядом с тоддовским креслом.

— Тодд, — говорю я, — можно сделать музыку потише?

— А? Что ты говоришь?

Я выключаю музыку, на комнату нисходит умиротворяющая тишина, и мы беседуем.

— На лесопосадках платят гроши, — говорит Тодд. Я даже не удосуживаюсь указать ему на то, что в этой жизни можно заниматься не только лесопосадками.

Тодд совершенно неугомонен. Возможно, он под действием какого-то наркотика. Стейси кончила алкоголизмом, Тодд — наркотиками. Марк называет стиль жизни Тодда «проснись и пой».

Тодд крутит ручки мотороловской рации, лежащей на стопке макинтошевских дискет. На улице подростки гоняют взапуски по соседней Коммершиал-драйв. Уличные певцы, накачавшись эспрессо, хриплыми визгливыми голосами выводят тему из фильма «Прокол» — назойливо, как мартовские коты. Все это создает ощущение красочного, уютного хаоса. Хаоса, изнанка которого — тревожная неупорядоченность.

Мы заговариваем о прошлом, но, кажется, Тодду это не очень интересно. Я единственный из нашей старой компании, с кем он поддерживает отношения, и то исключительно благодаря моим собственным усилиям. Ну а уж о возможности собраться всем нам семерым не может быть и речи.

Но иногда, и довольно часто, сквозь туман наркотиков и уводящую вниз жизненную спираль просвечивает настоящий Тодд, и тогда я начинаю понимать, зачем, собственно, все эти годы предпринимаю усилия, чтобы видеться с ним. Например, я спрашиваю его, о чем он думает, когда сажает маленькие деревца на не очухавшихся от лоботомии северных просеках. Он ухмыляется, смеется (зубы у него еще те!) и говорит:

— О деньгах, старичок, о деньгах,-потом резко обрывает смех и продолжает: — Нет, вру. Ты же знаешь, дружище, что это была всего лишь неудачная шутка. Тебе действительно хочется знать, о чем я думаю, когда я там?

— Да.

— Я думаю о… я.думаю,о том, как трудно — даже при желании, даже если хватит сил и времени, — я думаю о том, как трудно нащупать ту точку внутри нас, которая всегда остается чистой, которую нам никогда не удается нащупать, хотя мы знаем, что она есть, — и я пытаюсь ее нащупать.