Новый Мир ( № 4 2006)

Преподавал физику и химию. После войны переехал из станицы в Калач, построил дом. У него были руки плотника: плоские, разбитые работой пальцы.

Дом, летняя кухня, сараи — все своими руками построил. Простая мебель: столы, табуретки, детские стульчики, полки для книг — все делал сам. Пчел водил до самой старости. “Любую хворь пчела вылечит, — говорил он. — Царапину, ранку медом помажь — и пройдет. Простуда, горло, суставы порой болят. Только медом…”

Рыбачил он почти до последних дней. Уже трудно ходил, но в доме не мог усидеть. “Вы меня лишь в одну сторону довезите, к Дону. На воде я враз оздоровею”. Так и было. К вечеру домой возвращался с рыбой, своим ходом и без одышки.

Рыбой он свою семью прокормил в годы тяжелые, в голодуху. “Все стерлядь да стерлядь… — вспоминала его жена. — Не верилось, что когда-нибудь хлебного наедимся”.

А стерлядь потому, что стерляжьи переметы легче ладить. Крючки на них — самодельные, а не заводские, каких не сыщешь в ту пору.

Старея, он телом усыхал, сутулился, лысел, а вот седые кустистые брови будто в рост пошли, и светлые глаза из-под них весело посверкивали.

“Четырнадцать сантиметров прироста в сутки! — ликовал он. — Надо ее разводить повсеместно. И ликвидируем голод. Во всем мире!” Это он восхищался лагенарией — кабачком ли, огурцом, новым поселенцем на его огороде. Откуда-то семечко добыл, вырастил. И радовался.

Возле дома у него рос стройный высокий дуб, посаженный в день рождения сына. Ореховое дерево объявилось. Прививал помидоры на картошку и утверждал: “Обязаны и клубни, и плоды давать. Двойной эффект! Будем бороться с голодом. Сколько в мире голодных!” А еще он хотел получить из одного клубня мешок картофеля. Специальным методом. “Глубокая посадка, — убеждал он меня. — Развитие мощной корневой системы. Отсюда — результат! И всех накормим”.

Была у него такая идея: всех голодных людей накормить. За свою долгую жизнь он не раз голодал. Рассказывал, как молодым учителем начинал работать на хуторе Вертячий. Месячная зарплата — пара пачек махорки или катушка ниток. Еда — щи из крапивы. Когда становилось невмоготу, уходил в свою станицу, к родителям. Там была кукуруза, тыква, свекла. Неделю отъедался, набирался сил и возвращался в школу: “Ведь там ученики… Ждут”.

Так было в тридцатые годы, а потом в войну и после войны, когда работал в Голубинской станице, уже — глава семейства: жена, дети. “Кукуруза, свекла, тыква… Поместье было большое. Все засадим. Этим живем. А летом, конечно, Дон, рыба. Слава богу, ни желудей, ни козелка не ели”.

Потом переехал в районный центр, в Калач. Поначалу жил в школе, строил дом. Возил стояны из займища, для каркаса; из сухого рогоза ли, чакана, который на озерах растет, вязал толстые маты, прокладывал ими стены для тепла. А уж потом — глина. Дом получился очень теплый. Через много лет, когда ни придешь к нему, — тепло в доме. “Лишь вечером протоплю — и все, — хвалился он. — Что значит чакан. Держит тепло”.

Дети разъехались, жену схоронил, и дом стал просторней.

В одной комнате — письменный стол да кровать; одна стена — книжные полки, битком набитые, другая стена — журналы: “Наука и жизнь”, “Знание — сила”, “Юный натуралист”. От пола до потолка. Все читалось и ничего не выбрасывалось. Горенка да детская — пустые. На кухне — жизнь. Там пахнет воском и медом. Там сушеные травы, шиповник, боярка. Чайник кипит. За чаем — беседы. Например, про земляную грушу: “Такая урожайность! Вкусно и очень полезно”.

Хозяин из года в год будто усыхает, кустистые брови да редкие пряди волос. Но в светлых глазах жизнь сияет, и на лице — радость:

— Такой нынче хлеб купил: пышный, подъемистый, прямо как наш голубинский. Хлеб — это замечательно! Можно солью посыпать. Очень вкусно…

Дочка Лариса приходит, варит и готовую приносит еду, порою ворчит:

— В холодильнике все стоит, пропадает. А он хлеб… Да еще какую-то чечевицу придумал. Загубит желудок…

— Чечевица — это замечательно! Тридцать два процента белка! Легкоусвояемого! — внушает Василий Андреевич. — Суп из нее до чего сытный… Это спасение: чечевица, бараний горох, соя. Всех людей можно накормить. И ликвидировать голод!

Чаевничаем в теплой кухне. Вспоминаем лето нынешнее, а потом давние годы.

— Был у меня ученик, Коля Арьков. Он правильно говорил: картошка, тыква и свекла очень полезные для учебы. Наешься — и все уроки учатся. А когда все кончится, в животе пусто, учишь-учишь, а ничего не запоминается.

Про Колю Арькова слыхал я не раз. У старых людей память иная. Давнее всегда рядом. Хочется рассказать про Колю Арькова. Про девочек-близнят — Нюсю и Валю, у которых отец на фронте погиб, а мать в тюрьму посадили за сумку ржаных колосьев. Вот и объясняй им Бойля — Мариотта закон.

— Меня назначили директором, я сразу сказал: надо выживать. Весной начали копать землю. Я ставил сетки, рыбу ловил, варили уху, после уроков кормили ребят и копали. Собирали семена, по горсточке. Все засадили. Тыквы, свекла, но главное — кукуруза. И она так хорошо уродилась, такой небывалый урожай. Раздали нуждающимся, ученикам, учителям, оставили семенной запас. А еще прямо в школе всю зиму варили кукурузную кашу и на большой перемене кормили всех.

Василий Андреевич умер, когда я был в отъезде. Схоронили его. Осталась память.

Но вот что странно: словно размываются нашего знакомства годы последние, прояснивается иное: вспоминаю большой фотоснимок, портрет, на котором Василий Андреевич молодой, красивый, в шляпе. Сразу видно — учитель. А еще словно давний урок повторяю порой: “Хлеб — это замечательно… Можно солью присыпать. А можно…”

Попробуйте… Просто — горбушка хлеба и просто — соль. В самом деле ведь вкусно.

Собеседники

В час вечерний, обходя напоследок усадьбу свою, в дальнем углу, где золотятся на деревьях пахучие сладкие абрикосы да манит спелостью черная смородина, в том же углу обычно встречаю соседа. Он в своем огороде копается, заканчивая последние дела.

— Какие новости? — спрашивает он.

— Не знаю. Со двора нынче не выходил.

— А чего же делал?

— Беседовал… — уклончиво признаюсь. — С Петром Яковлевичем.

— Какой на мельнице работал? Да он же вроде уехал к дочери, в город?

— Нет, не с ним.

— А-а-а… — догадывается он. — Какой в паспортном отделе сидел? — догадывается сосед. — Давно его не видал… Ну и как он?

Пришлось набрехать, потому что сосед моего собеседника сегодняшнего не знает. Петр Яковлевич Чаадаев, весьма неглупый человек, живший в ХIХ веке, известный “Философическими письмами” да “Апологией сумасшедшего”. Но его известность до нашего поселка не добралась. На мельнице он не работал, в милиции не служил.

Нынешним летом, после смерти мамы, в старом доме разбираю я бумаги да фотографии, которые после нас уже никому не будут нужны.

Вот и нашел “Апологию сумасшедшего”. Не в книге, а фотокопию журнальной статьи. В советское время Чаадаева не издавали, — и приходилось читать чуть не подпольно.

“Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами”.

Как часто мы повторяли в молодости эти красивые слова, не сомневаясь в правоте их.

Да и только ли в молодости? “Россия, ты одурела!” — повторил не больно давно знакомец мой, Юрий Карякин, человек седовласый.

Для красного словца не пожалею ни отца, ни родной матушки.

Нынче перечитывал “Апологию сумасшедшего” и думал о маме, о нашем старом доме.

П. Я. Чаадаев: “Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине”.