Круг

Гости поднялись из-за стола. Дадаш снова подошел к окну. Неймат встал рядом с ним.

— Вон новое здание академии, — сказал он. — Старого не видно. Вон мельница. Банк.

Потом кто-то предложил включить магнитофон.

Неймат нажал на клавишу.

«…Ну, скажите что-нибудь…»

И через несколько минут, после всех голосов:

«…Если я еще раз увижу…»

Гости попрощались и разошлись.

Он лег и тут же заснул. Уж очень устал сегодня. И переволновался.

Девочки тоже заснули. И тетя Бикя. И Сурея.

Квартира окунулась в тишину. Не спали только большие стенные часы. Они продолжали свою бессонную работу, шаг за шагом одолевая тропу времени.

Среди ночи Неймата будто кто-то разбудил.

Он открыл глаза. Почувствовал, что совершенно трезв. И что совершенно не хочет спать. По опыту человека, привыкшего к бессоннице, он понял, что уже не заснет.

Хотелось пить. Он встал, выпил воды. Снова лег. Хотелось ни о чем не думать… Повернулся к стене. Провел рукой по карте: Ахчатау, Сасыкгель, Ахчал…

Но мысли вернулись. Он разогнал их. Они опять вернулись и как будто выстроились для парада.

Сначала он подумал об отце. Мама говорила, что отца очень уважали в Самухе. [18] Он строил дома, провел дорогу. Потом Неймат подумал, что Самух теперь на дне Мингечаурского моря. И дома, и дороги, все…

А как же люди, которые жили в Самухе? Для которых его отец так много сделал? Разошлись в разные стороны? Но, может быть, каждый из них унес с собой образ отца, как фотографию, подаренную на память? Может быть…

Потом он почему-то начал думать о панораме, открывающейся из его окна. Девичья башня. Новое здание академии. Банк. Мельница.

Потом зазвучали, цепляясь друг за друга, бог весть откуда взявшиеся рифмы: если забудется, если заблудится…

Потом возникла магнитофонная запись:

«Если я еще раз увижу…»

Эта фраза застучала в голове, как пульс.

Часы в другой комнате пробили три, и вдруг Неймат понял все.

Понял, что, как ни была красива панорама за его окном, он, Неймат, ненавидит ее. Ненавидит потому, что приговорен к ней. Пожизненно. Никогда это окно не сдвинется, как окно поезда. Ничего за ним не изменится. Прибили это окно к его жизни, как ковер, четырьмя гвоздями. Всю жизнь он будет взирать на верхушку Девичьей башни, новое здание академии, банк, мельницу.

Человек не может бросить жизнь, как женщину. Человек должен прожить жизнь до конца. До конца — до конца. До конца — до конца…

Неймат с ужасом подумал, что в его жизни больше никогда ничего не будет. Ни тревог, ни возникающего робкого чувства, ни ожиданий, ни надежд, ни обманов, ни звезд весенней ночи, вздрагивающих в окнах последнего трамвая.

Он должен донести свою жизнь до последнего выхода, как актер, играющий ежедневно одну и ту же роль, как паровоз, что тащит свой поезд по неизменному маршруту… До последней темноты, до той тишины, где замирает последний звук…

Он пленник самых честных правил. Правил, законов, запретов и норм. Он не может нарушить их.

Не может нарушить, не может разрушить. Ага, вот откуда эти рифмы: маршрутный автобус — бедняга, трудяга…

Кто это сказал сегодня? Не сегодня, вчера. Дадаш сказал. И Кармен что-то в этом роде сказала. И еще, помнится, в свое время тетушка Бикя…

Сказанного не сотрешь.

«…Ну, скажите что-нибудь…»

«…Значит, я хочу ска…»

Ни одно слово, ни один звук не изменится. Застыли.

«…Если я еще раз увижу…»

И никто не знает, что он сделает, если еще раз увидит.

Завтра они снова захотят послушать эту запись. Или послезавтра. Или через неделю. Снова и снова. Все то же. И сами, и соседи, и родственники, Муршуд, Мензер, Таира, Джабош, Аля, Муртуз.

Но завтра — это уже точно! Так и знай. Да и послезавтра. И послепослезавтра.

Каждый день тетушка Бикя будет повторять, что Алин магнитофон в два раза больше. Каждый день Кармен будет посмеиваться, что Неймат купил «задрипанный магник». Каждый день Сурея будет на нее сердиться, и каждый день Неймат, угрожая кому-то: «Если я еще раз увижу…» — будет обрывать себя и умолкать до следующего раза.

И никто никогда не узнает, что будет, если Неймат еще раз увидит… Что будет? Ничего не будет.

Завтра, послезавтра, послепослезавтра. Пройдет месяц, пройдет год…

Ничто не изменится, господи! Ничто! Ничто…

Лет через двадцать — тридцать Неймат состарится и умрет. Но уже до самой смерти ничего не изменится. Жена. Дочери. Родственники. Сотрудники. Соседи. Те же разговоры, шутки, заботы, возня. Та же компания, те же гости…

То же окно. Тот же автобус. Та же запись… «Если я еще раз увижу…»

Не сотрешь… Все. Конец. Точка.

Точка? А может, запятая с точкой? Вернее, точка с запятой? Может, все-таки будет продолжение?..

«…Если я еще раз увижу…» Что увидишь, несчастный? Что ты видел? И что сделаешь, если увидишь? Ничего.

Сказанного не сотрешь. Так-то.

«Ну, хватит, спи, Неймат. Завтра с утра тебе на работу. Посчитай до ста — и заснешь. Или закрой глаза и представь, что идешь по дороге. Идешь, идешь… И вдруг поймешь, что уже спишь. Главное — это сон. Во сне исчезает время. Засыпаешь, и сон тебя переносит в утро. И все. Ладно, будем спать. Один, два, три, четыре, пять, шесть…»

Тахмина! Почему Тахмина? Почему она? Откуда она взялась? Почему маячит перед глазами? Стройная, длинноногая. Волосы спадают на плечи как водопад. Зубы ровные-ровные — кукурузные зерна. Глаза… Какого цвета глаза у Тахмины? Черные, серые, карие? Какие же? Как получилось, что я до сих пор не разглядел? Действительно, странно. Ну ладно, спи, Неймат, завтра посмотришь… Нет, странно. Какие же они все-таки: черные, карие, серые? Вот втемяшилось! Как ты узна́ешь это ночью? А любопытно, кто может это знать? Дадаш? Вот бы позвонить и спросить у Дадаша. — Неймату стало весело. — Позвонить в три часа ночи, разбудить Дадаша, ради бога извините, Дадаш-муаллим, у меня к вам один вопрос — какого цвета глаза у Тахмины? Представляю себе его физиономию. Дадаш в ночной пижаме, разбуженный звонком, дает информацию редактору художественного отдела Неймату Намазову о цвете глаз Тахмины Алиевой. Ну и сцена! Многое можно дать за такую сценку. А правда, что, если сейчас позвонить Дадашу?..

«…Ну что ты дурака валяешь? Разве ты осмелишься?»

«А почему бы и нет?»

«Да ну, полно!»

«Ей-богу, так и подмывает. Встану и позвоню!»

«Позвонишь, как же! Спи-ка лучше…»

«Ага, миленький, я же говорил, что ты не из тех, кто поддается эмоциям. Ты живешь по законам и правилам. Вот и не дергайся. И все будет хорошо».

«Ах, так? Ну, посмотрим».

Неймат встал. Надел пижаму, шлепанцы, вышел в переднюю. Поднял трубку. В такой поздний час зуммер появился мгновенно. С неожиданной для себя легкостью Неймат набрал номер Дадаша. «Подожду пять гудков и, если не ответят, дам отбой». После четвертого гудка послышался голос:

— Алло!

Голос не был сонным. Был таким же, как всегда, спокойным и уверенным.

Неймат помолчал с минуту и выпалил:

— Это я, Неймат.

Путь к отступлению отрезан.

— Да, пожалуйста.

— Извините, Дадаш-муаллим, я разбудил вас.

— Нет, нет, я не спал, я работал.

Вдруг Неймат почувствовал себя беспомощным и жалким. Разбудить в три часа ночи спящего шефа, чтобы задать идиотский вопрос, — это мальчишество, дерзость. Но отрывать человека ночью от работы да еще бравировать подобной глупостью — это уже просто хамство. Стыдно. Срочно надо что-нибудь придумать…

— Дадаш-муаллим, я хочу вас кое-что спросить. — Он сказал это, чтобы выиграть время.

— Пожалуйста.

«Ага, эврика!»

— Дадаш-муаллим, я, как бы поточнее выразиться, ну, мнительный, что ли… Не могу заснуть. До утра буду вертеться. Успокойте меня. Вы не сердитесь на этот «пир столбом»? Муршуд был развязен… Муртуз Балаевич груб… Я думаю, может, вы…