Взгляд Медузы

Сейчас на кладбище она ходит одна. И делает это втайне. Она пробирается туда в те часы, когда нет риска столкнуться со старухами, вечно семенящими по аллеям с маленькой лейкой в одной руке и с секатором в другой. У этих заплесневелых весталок, похоже, нет иных занятий, кроме как протирать, начищать, полировать надгробные плиты. Но они жутко любопытные и страшные сплетницы; Люси не хочет привлекать внимание этих древних любительниц чесать языки. Она проскальзывает на аллею, где находится склеп семейства Лимбур. Плита там старая и темная, как классная доска в школе. На нем высечено пять имен. Шарль Амеде Лимбур — 1839–1930; Эрнестина Лимбур, урожденная Фаскле — 1845–1937; Аристид Лимбур — 1864–1950; Эдме Лимбур, урожденная Помье — 1870–1953; Анна Лиза Лимбур — 1952–1961.

Имена и годы жизни предков Анны Лизы; в семье Лимбур живут долго. Если только не встретят на своем пути людоеда. Дедушка и бабушка девочки еще живы. А она сама уже здесь. Ее имя в самом конце перечня, имя вместе с двумя датами через черточку, и разница их меньше десяти. Вписана она наспех, как бы по случайности, по ошибке; годы ее выглядят совершенно ничтожными по сравнению с почтенным возрастом предков. Она покоится вместе со старцами. Золото букв ее имени — мягкого, как шелковистый шелест, — блестит гораздо ярче, чем на других надписях. Она умерла в год великого затмения; было оно совсем недавно и уже так давно. Люси вспоминает Анну Лизу в школьном дворе в день затмения. Когда снова показалось солнце, девочка захлопала в ладоши и вскрикнула от радости. На ней была голубая куртка и шапочка из некрашеной шерсти.

Сейчас Люси помнит очень многое про Анну Лизу. Она рылась в самых затаенных уголках памяти, чтобы отыскать даже самые ничтожные воспоминания, связанные с убитой девочкой. Перед ее глазами встают рыжие кудряшки, светлая кожа, испещренная веснушками, зелень веселых глаз. Светлая зелень. Люси, у которой черные, жесткие волосы и смуглая кожа, нередко завидовала яркости Анны Лизы и особенно ее нежно-зеленым глазам, оттенок которых менялся в зависимости от освещения. Но самое острое воспоминание осталось от неизбывной мелодии, которую Полина Лимбур столько времени играла на флейте. Несколько месяцев эта мелодия преследовала жителей городка: сестра убитой девочки выражала в ней свое горе. Но однажды она больше не взяла флейту в руки. Полина научилась сосуществовать со своей скорбью, свыклась. Флейта умолкла, но ее напев продолжает звучать под сурдинку в памяти людей. И очень часто вспоминается Люси.

Другая девочка, Ирен Васаль, похоронена на кладбище в своей деревне, это километрах в десяти от городка. Люси ее не знала. Но видела ее фото в газетах. Утверждали, что это преступление, хотя девочка сама повесилась. Однако причина самоубийства была сразу же установлена: на теле девочки, повесившейся на чердаке, были обнаружены следы совершенного над ней насилия. И насилие, которому подверглась ее детская плоть, пронзило ей сердце и разум; оскверненная, она утратила желание жить. Придя домой, девочка тотчас же побежала на чердак. Сняла одну из натянутых там веревок, что зимой мама использовала для сушки белья, привязала к гвоздю, вбитому в балку, сделала петлю, надела на шею, а потом ногой отбросила стул, на котором стояла. Как и Анна Лиза, Ирен умерла от удушения. Людоед обладал способностью душить не сразу и даже на расстоянии.

Газеты на все лады обсуждали трагедию, и в связи со смертью Ирен извлекли из забвения, в которое она уже стала погружаться, Анну Лизу Лимбур. Высказывались предположения, что оба преступления совершены одним и тем же лицом. Однако смерть Ирен Васаль гораздо сильней потрясла людские души, так как решительность, с какой девочка совершила этот отчаянный поступок, выявил с душераздирающей очевидностью всю омерзительность надругательства, которое толкнуло ее на самоубийство. Ирен Васаль доказала, не промолвив ни слова, что осквернение тела ребенка равносильно убийству. Негодование и ярость обвились вокруг веревки, на которой повесилась девочка с длинными светлыми косичками. Эта веревка превратилась в бич, стегавший сердца людей, бич, подхлестывавший их ненависть к убийце. Но убийцу так и не нашли, и этот бич тщетной скорби щелкал в воздухе, в пустоте. Это было как в давние времена, когда в окрестностях разбойничали волчьи стаи и шли слухи о Звере, которого поминали с ужасом, с ненавистью и, вооружившись топорами и вилами, устраивали на него облавы. Но Зверь оставался незрим. Он спокойно резал добычу в отдаленных овчарнях, в уединенно стоявших коровниках, где его не ждали и не искали. Зверь был неуловим. Он присутствовал в мыслях людей, сеял ужас. Точно так же действовал и людоед. Только Люси знала логово Зверя, знала его имя, его обличье. Знала даже его голос, цвет его глаз, запах и тяжесть его тела. Она была его заложницей. И сестрой.

Мысли об Ирен Васаль преследовали Люси куда сильней, чем мысли об Анне Лизе. Люси бесконечно жалела свою бывшую соученицу, но Ирен она восхищалась. В глазах Люси Ирен была сделана из того же теста, что и покровительница здешних мест святая Соланж, которая предпочла быть обезглавленной, но не уступила распутному сеньору, хотевшему надругаться над ней, и которая теперь гордо держит отрубленную голову на изваянии, воздвигнутом на месте ее былого мученичества. Ирен из той же породы, что и святая воительница Жанна д’Арк. Ирен обладала мужеством, гордостью и непреклонностью, как и великие святые и страстотерпицы. Наложив на себя руки, она восторжествовала над людоедом и восстановила свою чистоту. Легендарную чистоту, чистоту, оставшуюся неприкосновенной, так как она уходит корнями в вечность.

Люси упорно рассматривает фотографию Ирен, которую прячет у себя в комнате. Она всматривается в ее спокойные и ясные глаза в безрассудной надежде, что они тоже взглянут на нее, подадут знак. Для Люси эта фотография Ирен словно могила — но могила разверстая. Она склоняется над глазами Ирен, как над пустой могилой воскресшего Христа, с которой отвален камень, склонялись жены-мироносицы. Надеется увидеть вырисовывающийся в прозрачности светлых глаз лик ангела. Но не ангела-хранителя, а ангела мести, ангела-губителя. И оттого что Люси так всматривается в эту фотографию, чуть ли не гипнотизирует себя ее взглядом, она отождествляет себя с погибшей девочкой и наполняется безмолвной силой, которую излучает ее лицо.

Этот портрет, напечатанный на газетной бумаге, стал для Люси маской, наложенной на смерть, маской, открывающей выход в смерть. Маской, под которой во сне она скрывала свое лицо, которую она опускала, как забрало боевого шлема, чтобы втайне оттачивать ненавидящий и мстительный взгляд. Из портрета Ирен Люси черпала безмерную силу.

Таким взглядом в это раннее летнее утро Люси смотрит в лицо брату, распростертому у подножия стены. Неистово пылающим взглядом. То защитный клик, долго вызревавший в страдании, в позоре. Оружие мести, выкованное в пустоте и безмолвии среди болотных тварей. Меч правосудия, презрения и гордости, отточенный рядом с мертвыми.

Взгляд этот она возносит, как скипетр, как карающий меч, как перун, чтобы испепелить белокурого людоеда. А он, поверженный, валяющийся на земле, которая все так же продолжает вращение против движения небесного свода, видит эти безумные глаза. Видит этот взгляд, висящий между небом и землей, подобно хищной птице, которая падает камнем, садится на самое сердце и вонзает в него когти, клюв и жало. Взгляд этот шипит, скрежещет, кровоточит и изливает на него слезы детей, загубленных им и лежащих в земле. И поверженный людоед чувствует, с ужасом чувствует, что никогда ему не убежать от взгляда огромных глаз колдовского ребенка, в которых сплавлены мука и ненависть, уродство и красота. Ибо это взгляд Медузы.

Кануны