Травяная улица

И вот — на Коптевском рынке (а его мы изображать не беремся — там, кроме нас, бывали многие, и пускай другой сломает перо, описывая это Поле, которое кто-то усеял мертвыми частями и деталями), и вот, повторяем, на Коптевском рынке покупает он у инвалида белый трофейный короб с д в ё р к о й, сквозь который виднеется — ибо д в ё р к а безнадежно распахнута, а задняя стенка отсутствует, — детально виднеется соседний барыга, предлагающий за бесценок станционный ржавый рельс, приколоченный к шести годным шпалам, от которых несет креозотом и пассажирами, левую переднюю ножку венского стула, рукописный подлинник «Слова о полку Игореве», переплетенный вместе с брошюрой «Учись у Стаханова работать заново», кучку типографских литер царской буквы «ять», полкило витринных баклажанов из папье-маше, непоправимо кривой кий (но с мелком!) и пудовую заклепку с Крымского моста, которой Моссовет уже хватился.

Рассмотреть остальное мешает болтающаяся в коробе змеевидная трубка, и рыночный инвалид божится, что до победы в этой херовине капиталист Крупп держал суп из круп и бабкин труп и что, мол, бери, что осталось, потому что деталей в этой херовине было навалом, — он их уже считай месяц продает, — и даже мотор двухфазный был, а когда его выламывали, из гнутой вон той трубки вроде как трипперный гной закапал (тут Самсон Есеич болезненно поморщился), и вата белая в стенках была — бабы ее сразу расхватали, и вообще до хера всего, так что бери — не прогадаешь, потому что, когда этот триппер перестанет капать (Самсон Есеич опять поморщился), трубке цены не будет самогонку гнать, а к самому коробу уже один еврей приценивался, хочет из него дачу в Малаховке ставить и сдавать ее потом на июнь-июль-август детскому саду Коминтерна…

И Самсон Есеич купил, ибо знал ч т о покупает. А внимательно вслушиваясь в брехню инвалида, ухитрился, между прочим, пополнить журнальные свои и втузовские сведения о миллиардерской прихоти.

И он купил этот остов, и перемотал какой-то подходящий мотор, и выточил что-то главное, и создал уйму деталей взамен тех, которые цельный месяц расторговывал поганый инвалид, и приспособил для автоматического включения ограничитель, в войну присобаченный в каждом доме под счетчиком (если, конечно, счетчик был, а если нет, то догорай, моя лучина!), и запаял в змеевике осколочные пробоины, и ввел в него под давлением (Боже мой, ну как он это сделал?) то самое, что инвалид считал гонорейными выделениями (помните, Самсон Есеич еще поморщился?), и оно называлось «фреон» (Господи, ну откуда он это знал и где, где раздобыл?), и умело пристроил большую квадратную консервную банку из-под американской сгущенки (ну да морозильник! для льда же!), и переделал д в ё р к у под хорошие сарайные петли (чтобы не мучиться с запасными деталями), и приклепал ушки под висячий замок (ибо стоять агрегат будет у дверей в коридоре), и только одного не смог — ваты не смог достать. Тут гений в нем опустил руки, а провидец горько и саркастически усмехнулся.

Нет, не смог он достать ваты! А теплоизоляция требовала своего. А ведро с паклей разорять не хотелось. И тогда опустивший руки гений руки свои поднял и обшил нутро холодильного устройства осиновым горбылем, а пространство меж белой стенкой и горбылем заполнил… конечно, сосновыми опилками!

Между прочим, аналогичным образом поступил бы и еврей, перестраивая белый ящик в дачу. Однако не будем искать причин одинакового решения в Моисеевом Пятикнижии; существуй на свете вата, мысль единоверцев наверняка разошлась бы и еврей ни за что не раскошелился бы утеплять записанную на зятя дачу ватой.

И осталось каменный век включить в розетку бронзового.

Самсон Есеич проделал это хладнокровно, а весь коридор глядел на белую херовину, и сперва перегорели пробки, но в них заделали «жулик», и, пока все повернули головы к пробкам, кто-то написал участковому вот что: «Такой-то такой-то жгет огонь на жучке. Протестуем. Весь барак».

И творение Самсон Есеича заработало, и стало, что ни положишь, холодить, и внутри короба, как в сарае, привычно и мило пахло прелой осиновой корой, и в гипонулевую камеру постоянно ставились стаканы с чуточкой воды, которая замерзала в леденец, так что оставалось налить, когда захочешь, киселю или ситро, или вчерашнего чаю с лимоном. И то и дело торжествующе хохотал холодильник — ха-ха-ха! — потому что, когда автоматически выключался мотор — ха-ха-ха! — то из-за отсутствия двух амортизационных пружин — ха-ха-ха! — матрацные были бы велики, а от винтовочного затвора туговаты — ха-ха-ха! — появлялось боковое биение, и холодильник подбоченивался и, тряся белым пузом, хохотал — ха-ха-ха! торжествующе хохотал, ибо то, что сделал ледниковый период за сто тысяч лет и что делал рыночный работник Федченко за зиму, он — ха-ха-ха! — мог нальдить за какой-нибудь час с минутами.

И кто-то написал участковому вот что: «Такой-то такой-то поставили в колидоре припадошный ларь. Протестуем. Весь барак».

Ясно теперь, почему Самсон Есеич был гением? Почему он был провидцем, мы узнали раньше. А вот почему он был гигиенистом, узнаем сейчас.

Ну, во-первых, спал он голый. Ушанка не в счет. Ну, во-вторых, был брезгливый, помните лед с рынка? Ну, в-третьих, был чистоплотный — во всем коридоре только он держал рукомойник в комнате.

И пускай в комнате кавардак был и верстак был, и ржавый инструмент и не ржавый, и тетрадки ученичков, и в облезлом бауле вперемешку со всякими железками закопченные внутри себя радиолампы, и три гвоздя в стене вместо платяного шкафа, и в постели цинковое ведро, и на этажерке, кроме вторых ботинок, стояло несколько растрепанных справочников, а в углу — кадушка соли (это же не соль, а гипосульфит!), и скрученные пересохшие пленки свисали с разлохмаченных веревок, но… пленки перемежались липкими лентами от мух, ибо Самсон Есеич, единственный из нас, видел в микроскоп мушиную ногу и, потрясенный безнаказанностью веселых бактерий на черной волосне коленчатой конечности, мух возненавидел; но… возле рукомойника лежало хорошего розового цвета мыло, стоял одеколон, имелась пробирка с марганцовкой и щеточка для ногтей была, и еще что-то удивительное, а что — не помню…

Чистое белье, чистая еда, прохладительные напитки, здоровый сон, стерильность и обеззараженность — все бы ничего, если бы не досадная одна вещь. Помните, Самсон Есеич дважды поморщился?

Нет, не гонорея. Просто незамеченное во втузовские времена воспаление пустяковая штука! — порой отравляло дни нашего героя. По молодости он вовремя не придал значения, а теперь… А теперь стоило съесть, скажем, кильку, выпить, скажем, кагору, простыть, перемещаясь меж сугробов по присыпанным золой тропкам слободских улиц, и старый недуг слабо, тихонечко, но давал себя знать.

А вот когда он давал себя знать не слабо, так это когда линия жизни на большой ладони Самсон Есеича пересекалась с линией любви на ладошке какой-нибудь милой особы; и все сперва бывало хорошо, но проходили хрестоматийные мужские три дня, и Самсон Есеич замечал у себя признаки чего-то грозного, и ходил он, бедняга, к докторам, и доктора покачивали головами, и он нервничал, и ненавидел абсолютно невиноватую особу, хотя понимал, что это, вероятно, докучают старые дела. Но каждый бы стал нервничать, и ты бы, читатель, стал нервничать и злиться на ни в чем не повинную читательницу. И, может быть, даже порвал бы с ней, как порывал он, хотя у него было доброе увесистое сердце, и увесистый взгляд его — был добрым взглядом, на который можно положиться, а женщины, они любят, когда на взгляд мужчины можно положиться.

Но что нужно гигиенисту, наблюдающему в период обострения за своим организмом? Нужна ему хорошая умывально-туалетная комната и очки, если на нервной почве у него забарахлит зрение. Но не только в период обострения! Гигиенисту умывально-туалетная площадь нужна всегда, как, впрочем, и негигиенисту.

Коллективные отхожие места Пушкинского студгородка этим требованиям не удовлетворяли, поскольку не удовлетворяли никаким требованиям вообще. Школьные возможности использовались, конечно, максимально, но в школу Самсон Есеич являлся к вечеру, а целые дни посвящал или формату 40 х 50 (куда, кстати, сливать воду и отработанные растворы при условии соблюдения тайны промысла?), или мастерил, или ходил в гости к окрестным знакомым, скажем, к подростку, или слушал «Крейцерову сонату» в исполнении скрипача Мирона Полякина.