Генеральша и её куклы

— Кого всех?

— Всех, кто там есть в доме, – она едва увернулась от выскочившего из‑за поворота милицейского уазика. – У них не дом, а проходной двор, кого только не бывает, всех подряд приглашают, принимают, кормят–поят… Потом какие‑то посторонние люди всё время – то двор озеленяют, то бассейн чистят…

— Если её, не дай Бог, похитили, то это явно кто‑то из своих организовал. Из тех, кто бывает в доме, знает, что она приехала, а он в Москве. Эти их Аннушка с Костей знали, могли сказать кому‑то. И вообще, они единственные, кто был в доме, так что в любом случае без них не обошлось. Им могли заплатить, чтобы они двери открыли. Её увезли, а им пригрозили, чтоб молчали.

— Да вроде же хорошие люди, давно у них работают, Русю любят…

— Ага. А ещё больше любят денежки.

Лана вдруг вспомнила, как однажды они с Русей смотрели по видику какой‑то зарубежный фильм, там похитили молодую женщину и требовали выкуп. И Руся сказала, как бы между прочим: «Если меня когда‑нибудь похитят, я скажу Володе, чтобы никаких денег за меня не давал, лучше я там что‑нибудь с собой сделаю, я найду способ». «Тебе что, денег жалко?», — смеясь, спросила Лана. «Нет, мне Володю жалко», — ответила Руся абсолютно серьёзно.

— Почему он в милицию не заявляет?

— Не хочет огласки.

— Да мне плевать! – бушевала Лана. – Пусть все всё знают, лишь бы она нашлась! Я и ему то же самое скажу, когда приедем! Нечего сидеть и ждать! Надо всех поднимать на ноги, всех, лишь бы только найти ее… пока не поздно. Может, она сейчас в подвале каком‑нибудь, связанная… А он, видите ли, не хочет огласки!

— Ланка, останови, мня укачало, – взмолилась Мила.

Они остановились. Справа от трассы, далеко внизу неподвижно лежало спокойное холодное море. Они выкурили по сигаретке, постояли молча над высоким обрывом, глядя на серую воду и впервые не почувствовали обычного в таких случаях радостного возбуждения и подъёма. Да сих пор каждая их поездка в С. была настоящим праздником, сейчас они впервые ехали, не зная, что их ждёт, и предчувствуя, что ждёт их какое‑то несчастье.

Руся была страше сестёр всего на семь лет, но они относились к ней почти как к матери, особенно после смерти родителей. Обе очень её любили, ни одного шага в жизни не делали без совета с ней, и что бы ни случалось у них – хорошего или плохого – первым делом докладывали Русе, которая одобряла или не одобряла происшедшее, бывало, что и ругала за какую‑нибудь глупость, а чаще включалась тут же в разрешение возникшей проблемы и всегда готова была помочь словом и делом, то есть, конечно, деньгами. Сестры, хотя и были двойняшками, но характеры имели разные. Лана была девушка гордая, не любила рассказывать о своих проблемах и неприятностях и никогда не просила у старшей сестры денег, а если та сама предлагала, всегда отказывалась. «Материальная помощь» унижала её в собственных глазах, но Руся все же находила способ как‑нибудь поделикатнее всучить ей деньги. Мила не только не отказывалась, не только не комплексовала по этому поводу, но сама в случае какой нужды просто и прямо говорила, сколько ей надо, часто даже не объясняя, зачем. В этом проявлялась её привилегия «младшенькой» (Мила родилась на полчаса позже Ланы). Между собой сестры немного соперничали за внимание старшей и, бывало, даже ревновали её друг к другу.

Они и внешне были разные, особенно после того, как одна из них, Мила, сбросила за каких‑то полгода целых двадцать килограммов. Теперь она выглядела совсем, как девочка, никто не узнавал, а кто не знал причины, приставал к ней с вопросами: как это тебе удалось? спиши диету и т. д. В то же время Лана, хотя и изнуряла себя периодически диетами, оставалась пышечкой и ничего поделать с собой не могла (также, между прочим, как и старшая их сестра, Руся). Теперь, на примере Милы все трое убедились, что дело не в еде, а в нервах, потому что на самом деле Мила похудела до неузнаваемости не от того, что перестала есть мучное и сладкое, а от стресса.

Лана узнала про это дело случайно. Просто ехала на машине по городу, остановилась в пробке и увидела, как из стоящего впереди троллейбуса выпорхнула молодая, длинноволосая девица и, пробежав мимо Ланы, уселась в стоящую позади неё машину. Лана посмотрела в зеркало и узнала старую «Тайоту» Толика, мужа Милы. Она хотела посигналить ему, но тут увидела, как Толик, расплывшись в блаженной улыбке, обнял и поцеловал девицу, после чего она положила голову ему на плечо и, видимо, замурлыкала, потому что с лица Толика не сходила счастливая улыбка. У Ланы даже внутри заныло, будто это её собственный, а не Милкин муж сидит в машине с неизвестной молодой девицей. Пока стояли в пробке, Лана, не отрывавшая глаз от зеркала, могла наблюдать, как Толик целуется с девицей. Ей хотелось выйти из машины, подойти к ним и постучать в лобовое стекло, интересно было бы посмотреть при этом на его рожу. Хотелось нажать на сигнал и не отпускать, пока в «Тайоте» не заметят её и не испугаются. Но ни того, ни другого она не сделала, просто перестала на них смотреть и только чувствовала сильное волнение, даже кровь прилила к лицу. Между тем машины потихоньку тронулись, и Лана некоторое время ехала впереди Толика, потом отстала и пропустила его вперёд, но через два квартала он свернул, может, заметил её, наконец, а может, ему и правда надо было туда.

Прекратив вынужденное наблюдение, Лана как женщина рассудительная попыталась разобраться и навести порядок в собственных мыслях и чувствах и с удивлением обнаружила, что к совершенно естественному негодованию примешалось… примешалось… что же это, Господи, неужели… Ну, да, так и есть, маленькое такое, но довольно ощутимое торжество. Ах, как нехорошо, как стыдно, ведь Мила – это же родная сестра! Да, но Лана всегда немного сомневалась в идеальности их брака с Толиком, ей всегда казалось, что Мила преувеличивает, рассказывая, какая у них неземная любовь и все такое, а то, что она видела своими глазами, всегда казалось ей чуть–чуть нарочитым, напоказ. Сама Лана пребывала в убеждении, что все мужчины время от времени делают э т о, более того, с возрастом она стала думать, что это не только неизбежно, но и по–своему необходимо, так как чувства, а вслед за ними и физические возможности имеют свойство угасать, и надо же их как‑то взбадривать. Своего Виталика она давно уже перестала ревновать, выслеживать и доставать вопросами типа «где ты был» и «почему так поздно», у него своя жизнь, у неё – своя. Но Толик!.. Этот якобы не такой, как все, исключительно верный и преданный муж! Вот это да! Вот это номер, так номер! Лана даже притормозила, пересекая ту улицу, в которую свернула «Тайота», и проводила её взглядом, словно хотела увидеть, как уплывает, растворяется в дымке осеннего вечера миф об «идеальном Толике».

И как ни совестно было Лане, она ощущала теперь явное облегчение, будто ещё одна неправильность и несправедливость жизни только что, прямо на её глазах была исправлена. И всё встало, наконец, на свои законные места. Место Толика оказалось, как и положено, в ряду других, самых обыкновенных мужчин. Разобравшись с этим предательским по отношению к сестре чувством, она отодвинула его подальше в сторону и попыталась придать своим дальнейшим размышлениям иную направленность.

Теперь она думала о сестре. Должна ли она рассказать ей про Толика или лучше пока воздержаться? Если рассказать, с Милой наверняка случится истерика. Во–первых, она не поверит, рассердится на Лану, ещё, чего доброго, обвинит в том, что она наговаривает на её «идеального», а если и поверит, то как же ей будет неудобно, стыдно перед ней. И самое главное: а что, если у Толика это не просто так, а серьёзно? У Ланы не выходила из головы его счастливая, какая‑то даже идиотская улыбка там, в машине, она никогда его таким не видела, значит… И вот если это, не дай Бог, серьёзное что‑то, а Мила, узнав от неё, что у него кто‑то есть, начнёт разбираться, выяснять, не подтолкнёт ли его вся эта катавасия к решительному шагу? Возьмёт и скажет: да, Милочка, я полюбил другую женщину и ухожу от тебя к ней. Так‑то он боится, скрывает, и, может, постепенно все у него и пройдёт, а вот если вскроется, может и до развода дойти, и кто тогда будет виноват во всём? Она, Лана. Зачем выдала, зачем не промолчала? Враги на всю оставшуюся жизнь. А ведь и Толик ей не чужой, и его по–своему жалко.