Тайны Питтсбурга

Хотя, по словам Кливленда, отец его приезжал сюда через выходные, дом выглядел заброшенным. Он был выстроен из дерева, с верандой, огибающей его по периметру. На лужайке гнила белая лодка. Лужайка эта, заросшая сорняками и облюбованная мошкой, начиналась от берега озера, окружала весь дом и обрывалась у кромки леса возле увитого лозой забора, который покосился, словно оттого, что с трудом сдерживал натиск наступающих деревьев. И в самом деле, то там, то тут среди сорняков пробивалась густая древесная поросль и даже молодые деревца. На одной из ступеней крыльца отошли доски, с белых колонн веранды облупилась краска, сиденье качелей, подвешенных перед широким передним окном, было сломано и держалось на одной цепи. Стоя на пороге, я отчетливо осознал, сколько отпусков и каникул было проведено здесь за последние полвека, и словно бы услышал призрачные голоса: «Колибри!» и «Падающая звезда!», все горькие вздохи десятков давно исчезнувших семей, увидел пламя костров, которые они разводили на берегу.

Когда я вошел в темный, пахнувший кедром дом, Кливленд стоял в гостиной спиной ко мне и смотрел на фотографию в рамке над камином. На снимке был запечатлен он сам, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, с ангельской улыбкой, ясноглазый и длинноволосый — шевелюра его тогда была чуть светлее. Уже тогда он держал банку «Роллинг рок» в одной руке и сигарету в другой, но в его характерной позе читалось что-то иное, что-то восторженное и одновременно злорадное. Он улыбался как новообращенный, который только что узнал главный секрет и никак не может поверить, что все так просто. На этой фотографии он выглядел красивым и значительным, и, глядя сейчас на него, большого, неподвижного, многое претерпевшего, я впервые распознал то, что, должно быть, угадали Артур и Джейн: спад в развитии, утрату через рост и расширение, трансформацию желтой звезды в красного гиганта. Может быть, я слишком многое усмотрел в этой фотографии, но реакция на нее самого Кливленда вскоре подкрепила мои впечатления. Я не удержался и заметил:

— Боже, Кливленд, ты просто роскошно выглядишь на этой фотографии!

— Да, — отозвался он. — Тогда я был счастлив.

— Это было летом?

— Ага. Снимок сделали здесь, на озере.

— Разве лето не возвращает тебе это ощущение счастья каждый год?

— Да, конечно, — буркнул он, и я понял: это сказано, чтобы отделаться от меня. Интонации его были куда честнее, признавая: «Нет, того счастья больше нет».

Он постучал пальцем по стеклу рамки, потом повернулся ко мне.

— Пойдем, я покажу тебе твою спальню, — проговорил он, избегая моего взгляда. Он двинулся было в глубь дома, но потом вернулся и снова постучал пальцем по фотографии.

Моя спальня располагалась ближе к задней части веранды, которая во время прилива нависала над озером Эри. Я медленно натянул плавки, потом, неуклюжий после долгого сидения в машине, побежал на пляж. Там я нашел Артура и Кливленда, которые уже растянулись на полотенцах и ржали. Банки с пивом были прикопаны в песке. С воды дул легкий бриз, и они не стали снимать рубашек. На Артуровой было написано: «Последний заказ». Мы пили, плавали, валялись на грязном песке и смотрели на лодки, скользящие по озеру. Кливленд исчез в доме и вернулся с помповым ружьем и мусорной корзиной, полной жестянок. Сидя на своем полотенце, я наблюдал, как он водружает банки на ограду в ряд, прицеливается и сбивает их, не промазав ни разу.

— Как ему это удается, ведь он же пьян? — спросил я Артура.

— Он не пьян, — ответил тот. — Он никогда не бывает пьяным. Просто пьет и пьет, пока не валится без сознания, но никогда не напивается допьяна.

Я снова вспомнил о фотографии на каминной полке и банке пива в руках Кливленда.

— А что он раньше писал?

— Ну, ты бы назвал это эссе, довольно странные рассказы. Я как-то говорил тебе об одном, про тараканов. У нас в школе была одна учительница, прекрасная женщина. Он начал писать благодаря ей.

— И что дальше? — заинтересовался я.

— А дальше, разумеется, с ней случилось несчастье.

— Какое несчастье?

— Смерть. — Он откатился в сторону и отвернулся от меня, так что я видел только его затылок и слышал лишь те слова, которые до меня доносил ветер. — Поэтому будто бы он и бросил писать. Но это обычная Кливлендова чепуха. Он находит идеальное оправдание каждой своей неудаче. Обычно это какое-нибудь несчастье.

— Например?

— Например, его мать покончила с собой, а отец стал едва ли не самым жутким гомиком из всех, кого я видел, — а видел я их, поверь, немало, и довольно жутких. Так что у Кливленда есть оправдание для того, чтобы больше никогда не делать ничего хорошего или благоразумного. — Он стянул с себя рубашку и обмотал ею голову, обнажив худую розовую спину.

— Разве он не хотел стать писателем? — допытывался я, пытаясь сдернуть рубашку с его головы. Но Артур вцепился в нее, предпочитая оставаться под ее укрытием.

— Ну конечно, ему хотелось бы стать писателем, но теперь у него появились такие удобные отговорки. Ведь надираться до потери сознания каждый вечер гораздо проще!

— Ты и сам много пьешь.

— Это другое.

— Посмотри на меня.

— Нет. Послушай, он извлек немалую выгоду из этих «потерянных уикендов». [36] Я не меньше остальных виноват в том, что смеялся над ним и уважал его за раздолбайство. Он знает пропасть людей, и почти все они хотят стать ему друзьями. Во всяком случае, поначалу. Потом их намерения меняются.

Это было правдой. Порастеряв свое обаяние и пьяную живость, Кливленд подошел к той точке, когда люди, знавшие его, при упоминании его имени говорили: «Этот урод?»

— Я рассказывал тебе, что он унаследовал от матери около двадцати тысяч долларов. И спустил их все, до единого цента. В основном на наркотики, пиво, музыкальные записи и поездки на концерты «Грейтфул дед» в Чарльстон, Бостон или Окленд, штат Калифорния. На всякую ерунду. Знаешь, чем он занимается сейчас?

— Да, — ответил я.

Он скинул с головы рубашку и резко развернулся ко мне, хотя на его лице не было и тени удивления.

— Он тебе рассказал?

Я встал.

— Ну вот, нагрузился, — заметил я. — Как думаешь, сколько банок я собью?

Я задремал на занавешенной веранде, над подступающим приливом, и сквозь сон почувствовал запах чили. Лежа на койке, я медленно просыпался. Теплый пряный запах постепенно проникал в мой мозг, пока не открылись глаза. Я пошел на кухню и встал рядом с Кливлендом, который открывал консервные банки одну за другой, пока не набралось две дюжины мишеней для будущих стрельб, почти четыре литра чили. Кливленд был без рубашки, и я заметил поставленные по пьянке синяки у него на левом плече, голени и предплечье.

— Да я смотрю, у тебя хороший аппетит! — сказал я.

Он перестал помешивать ароматную густую массу в супнице и гордо похлопал себя по животу.

— Разумеется, — похвастал он. — Я как раз занимаюсь тем, что пожираю мир. На прошлой неделе я расправился с Бахрейном и Ботсваной. И с Белизом.

Мы сели за старый, поцарапанный замечательный дубовый стол, поставили на него тарелки с чили, и я снова принялся пить пиво. Оно было холодным и быстро прояснило мне голову. После ужина мы пошли на улицу. Было все еще светло, но уже начинало смеркаться. Артур нашел маленький мяч и бейсбольную биту, и мы вошли в воду. Он мастерски бил длинные удары, и нам приходилось плыть десятки метров, чтобы поймать мяч. Выбравшись на берег, мы продрогли на ветру и надели трикотажные рубашки. Кливленд научил меня зажигать спичку, прикрывая ее сложенными ковшиком ладонями, как «ковбой Мальборо», и щелчком отбрасывать окурок метров на семь. Солнце село, но мы все еще оставались на пляже, наблюдая за полетом светляков и промельками летучих мышей. В лесу было множество сверчков, и звуки музыки, слышавшиеся из приемника на веранде, смешивались с цвирканьем насекомых. Сидя на песке, я неожиданно для себя подумал о Флокс. Кливленд и Артур отошли к кромке воды, слишком далеко, чтобы я слышал, о чем они говорят, и курили большие сигары «Антоний и Клеопатра», потом выбросили окурки на песок. Они сняли рубашки и бросились в воду там, где несколько лет назад Кливленд так грубо обошелся со своей младшей сестрой.