Время спать

— Габби! — вскрикивает она и, забывая про свои восемьдесят три года, даже привскакивает. — Какой ты молодец, что пришел!

Я подхожу к ней, чтобы помочь спуститься с кровати. Во мне всего сто семьдесят пять сантиметров роста, но Мутти достает мне только до солнечного сплетения — и то, если сутулиться не будет. Целую ее в мягкую морщинистую щеку.

— Как у тебя дела? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Молодец! Должна признать, ты быстро отреагировал на мое письмо. Лотте! Лидия! Es ist Gabby! Mein Enkel! [4]

— Здравствуйте! — говорит Лидия.

— Здравствуйте! — говорит Лотте.

— Вы можете нам помочь? — спрашивает Лидия. — Они заходят к нам в комнату без стука. А еще они не говорят, что нам звонили.

— Не обращай внимания, — пытается прошептать бабушка, но поскольку она уже почти оглохла, это больше похоже на глухой крик: — Это все неправда.

Я знаю, но киваю, будто слышу в первый раз.

— Ладно, дамы, — обращается к сестрам бабушка. — Раз уж мой Габби пришел, то мне надо идти.

— А у нас все вещи в Актоне!

— Ладно, до свидания, — прощается бабушка и тянет меня за рукав. Я пячусь к двери и глупо улыбаюсь.

— Молодой человек! Вы должны нам помочь!

Я беру ее под руку. Пока мы бредем по коридору, мне приходится семенить маленькими шагами, чтобы не идти слишком быстро.

— Ох уж эти сестры! — неодобрительно покачивает Мутти головой. — Чего им вообще надо? Но я так рада, что ты пришел. Что…

— Они не дают нам ходить в наш собственный туалет!

Обернувшись, я замечаю только конец палочки Лидии, который выглядывает из-за двери.

— Пойдем, — говорит бабушка, не обращая внимания на Лидию.

Мы двигаемся со скоростью примерно десять метров в час. Скорость выходящей из комнаты Лидии — примерно два метра в час. Пожалуй, это самая вялая погоня во всемирной истории.

— Они не хотят стирать вещи Лотте!

Когда я обгоняю бабушку, а потом стою и жду, у меня в голове играет увертюра к опере «Вильгельм Телль» — это единственный способ удержаться от соблазна схватить Мутти, как только она окажется совсем близко, и побежать, неся ее над собой, как знамя. Две с половиной минуты спустя мы уже у поворота. Лидия особенно далеко не продвинулась, но мне становится страшно, когда я замечаю, как из-за двери их комнаты показывается колесо кресла-каталки Лотте. Это какая-то сумасшедшая эстафета.

— Быстрее! — торопит меня бабушка.

Странно. По-моему, очевидно, что я могу идти быстрее. Лифт уже в пределах видимости.

— Это совсем рядом с Северным шоссе! Вы могли бы зайти туда завтра!

Мы у лифта. Нажимаю кнопку. Она загорается. Зачем-то продолжаю нажимать, будто от этого лифт приедет быстрее. Давай же, давай: у нас в запасе каких-то тридцать пять минут. Лифт приезжает как раз в тот момент, когда Лидия справляется с поворотом.

— Нет! — кричит она, когда видит, что мы заходим в лифт.

Честно говоря, мне немного не по себе. Даже если моя бабушка и права, когда говорит, что все это неправда, то, может быть, для Лидии Фриндель это единственная возможность сказать: «Не уходите, пожалуйста».

В лифте стоит старичок в очках с такими толстыми стеклами, что кажется, будто глаза у него вот-вот выпрыгнут и станут покачиваться на пружинке.

— А вы член совета? — обращается он ко мне.

— Не обращай на него внимания, он псих, — объясняет мне бабушка.

Старичок пристально глядит на нее. Потом говорит:

— Даже не вздумайте с ней разговаривать. Она глухая. И сумасшедшая.

Я перевожу взгляд на бабушку. Она кивает в его сторону и крутит пальцем у виска Мы образуем своего рода треугольник: они оба смотрят на меня.

— Я бы на вашем месте отвел ее обратно в комнату.

— Надо будет сказать сестре, чтобы она его забрала и отвела в комнату.

— А вы как думали? В ее возрасте с этим непросто.

— Знаешь, Габриель, мне остается только благодарить небо за то, что я не дошла до такого состояния.

Мы выходим из лифта на первом этаже и потихоньку направляемся к комнате отдыха. Посередине этой комнаты стоит огромный старый цветной телевизор «Фергюсон», который никто не смотрит. Войдя, мы обнаруживаем, что телевизор, как всегда, работает, но я не думаю, что хотя бы один из сидящих здесь пяти или шести пенсионеров жить не может без программы «Дикие кошки Новой Гвинеи». Трое стариков спят. Еще один, господин Сюсскинд, молча и очень сосредоточенно смотрит на экран, но я знаю, что его глаза видят только эсэсовца, который куда-то тащит его сестру.

— Миссис Хиндельбаум! — кричит бабушка. — Миссис Хиндельбаум!

Миссис Хиндельбаум — это еще более миниатюрное создание, чем моя Мутти, обладательница невозможно писклявого голоса и роскошных усов, за которые Сталин полжизни бы отдал. Эта добрая женщина уже мне улыбается, но бабушке это неважно.

— Миссис Хиндельбаум! Посмотрите, кто пришел! Габриель! Сын моей Айрин!

— Да-да, я знаю, — отвечает миссис Хиндельбаум. — Очень рада тебя видеть.

Они знакомы уже лет тридцать, но пусть меня черти заберут, если Мутти знает ее имя.

Миссис Хиндельбаум сидит на красном диване, обитом какой-то имитирующей бархат тканью. Перед диваном стоит кофейный столик, сделанный в античном стиле, на его стеклянной поверхности видны следы от чашек.

— Присаживайся, Габби. Хочешь чаю? — спрашивает бабушка.

Есть и пить в «Лив Дашем» я не могу. Это глупо, это предрассудки — ведь здесь очень чисто, — но сколько бы тут ни опрыскивали все вокруг освежителем воздуха, пробивается какой-то затхлый запах. Едва-едва пробивается.

— Нет, спасибо.

— Ну, — усаживается бабушка на диван рядом с миссис Хиндельбаум, — расскажи-ка нам о своей новой девушке. О Тине!

Я придвигаю оранжевый пластиковый стул.

— О Дине.

Бабушка озадаченно хмурится.

— Твоя мама точно сказала, что девушку зовут Тина.

Для бабушки она теперь будет Тиной. Если моя мама в чем-то уверена, то она как Папа Римский: родилась в Польше и не может ошибаться.

— Нет, честно, ее зовут Дина.

— Ладно, неважно, — соглашается она, явно уверенная в том, что я еще как-нибудь проговорюсь. — Мама сказала, что ты с ней уже два месяца встречаешься!

— He-то чтобы совсем два месяца…

— Надо было привести ее с собой! Я была бы очень рада с ней познакомиться!

Пытаюсь представить себе, как бы все это выглядело. Первое свидание: посещение стадиона, обернувшееся поездкой с механиком из автоклуба «Зеленый флаг». Второе свидание: посещение еврейского дома престарелых.

— Она еврейка? — спрашивает Мутти.

Я молчу. Потом делаю глупость:

— Да.

Замечательно. При случае поучу ее идишу. И скажу, что ее отец был эфиопским евреем — как же они называются?.. Ах да — фалаши.

Мутти так рада, что от счастья даже в ладоши хлопает:

— Ах, Габриель!

— Мутти, у нас все только начинается. Ничего особенного.

— Два месяца — и ничего особенного?

— Особенного — ничего.

Она глядит на миссис Хиндельбаум и пожимает плечами.

— Йося через два месяца мне предложение сделал.

Пожав плечами, она так их и не опускает, это все начинает напоминать мне финальный кадр из американской комедии положений, я даже готов в любой момент услышать музыкальную заставку «Шоу Евы Баумгарт». Моя бабушка — мастак по части пожимания плечами, хотя, если честно, весь ее репертуар состоит только из этого пожимания плечами, смысл которого сводится к вопросу: «Ну что тут поделаешь?».

— Это точно, Ева, но твой Йося всегда был таким, — замечает миссис Хиндельбаум. — Voreilig.

Бабушка кивает в ответ, печально улыбаясь.

— Импульсивным, — объясняет она мне.

Да уж, он был импульсивным во всем, кроме смерти. Я это хорошо помню: мой дедушка умирал какое-то невообразимо долгое время. Он все обдумывал, обмозговывал, все взвешивал и снова обдумывал, он перепробовал и рак, и сердечную недостаточность, и болезнь Альцгеймера, пока в итоге не остановился на тотальном разрушении организма. Слава богу, мы не католики, иначе вызванный для шестого, последнего, причастия священник выписал бы нам счет. В каком-то смысле, дедушка поступал некрасиво, потому что со смертью всегда так: ни о чем другом думать не получается; поэтому дедушку я помню вечно умирающим. Даже теперь, когда он мне снится, это не старый человек в белых одеждах, который сидит на облаке: он во вполне прямом смысле этого слова восстает из могилы, это стонущий зомби с сумасшедшим взглядом, у него полусгнившее тело, и, как и вся подобная нечисть, он просит о помощи.