Аргентинское танго

бе — два самолета, один и другой, пролетев друг мимо друга на скорости — у одного гасимой, у другого набираемой неуклонно. И у провожающих были печальные лица, а у встречающих — радостные, ожидающие. Сейчас кончится ожидание! Кончится! А проводы не кончатся никогда. Проводы, долгие, как жизнь сама.

В толпе тех, кто провожал самолет, стояла маленькая невзрачная девушка с кривым, чуть свернутым на сторону смешным носиком, ее губы вздрагивали, пытаясь сжаться, но снова и снова дрожали, вспухали слезно. Она не могла справиться со слезами. Она только что посадила в самолет, проводила в дальний путь того, кого она больше всех любила на свете.

Люди стояли, задрав головы, глядя на самолеты — отлетающий и прилетающий, как вдруг в воздухе что-то произошло. Там, наверху, в небесах, повеяло мертвенным холодом, распахнулась сначала бездна тьмы, потом из тьмы восстала, выбухнула бездна яркого, слепящего огня. И люди закричали и закрыли глаза руками. И люди показывали пальцами в небо. И люди вопили и рыдали, и бежали вперед, туда, под взорвавшийся самолет, еще не веря в то, что огонь пожрал в стальном брюхе и родных и близких, кого они так заботливо проводили в дальнюю дорогу, еще надеясь помочь, глядя сквозь залитые слезами глаза на сгусток дыма и пламени, разраставшийся на глазах в темно-синем вечереющем небе.

И те, кто встречал самолет, испуганно глядели на бегущих, и стояли как каменные, прижав руки к груди.

Некрасивая девушка в толпе вздрогнула всем телом, глядя на клубок пламени и черного дыма. Не отрывала от огня глаз. Положила руку себе на живот. Было заметно, что у нее под легким плащом — уже округлившийся, взошедший как на опаре живот, беременный будущей жизнью. Рука вздрагивала. Растопыренные пальцы дрожали, ощупывали живот, нервные, слепые. Мяли тонкую ткань плаща. Тонкогубый, чуть припухший рот приоткрылся. Как колдуны — в костер, смотрела она во взорвавшееся в небесах пламя. Ее глаза расширялись, открывались все шире, так, что стали видны белки над серыми, прозрачными райками радужек. Она глядела на взрыв самолета, как смотрят страшный неправдашний фильм.

Он там. Он был там, внутри. Там, в железном брюхе. Его — больше — нет?..

Рука плотнее прилегла к животу. Погладила его, как гладила бы уже рожденного ребенка. Пальцы задрожали сильнее, заметнее. Люди вокруг одиноко стоявшей, с рукой на вздутом животе, маленькой девушки бежали, кричали, размахивали руками. Она одна стояла недвижимо.

Надя стояла на кромке летного поля одна. Вся орущая толпа убежала туда, к рухнувшему на землю, горящему самолету. Гомон, крики и плач доносились до нее уже издали, как бы во сне.

Она тихо сказала, и только она сама слышала себя, больше никто:

— Иван, значит, все правильно. Значит, я правильно поступила. Я осмелела вовремя. Иначе у меня никогда не было бы ребенка. От нелюбимого я не родила бы. Иначе у тебя никогда не было бы ребенка. Потому что эта стерва никогда не родила бы тебе. Она любила только себя. Только себя, слышишь, Ванюша?..

Люди