Кузя, Мишка, Верочка

Новости были не очень хорошие. Доктор детского дома, Валентина, была в больнице, где лежала Верочка. Разговаривала с тамошним врачом. «Она мне сказала — пожалейте семью, — пересказывала Валентина состоявшийся разговор, — никакая семья с этой девочкой не справится. А ведь ребенок сейчас на таблетках, а что будет, если таблетки отменить?» Валентина была хорошим врачом, и ее мнению можно было доверять. Детей она любила, в детском доме работала давно, многие дети, нашедшие потом свои семьи, прошли через ее руки. Получалось, что Верочке семья не светит.

Через некоторое время состоялся консилиум детского дома, на котором обсуждали Верочкину дальнейшую судьбу. Впрочем, говорили не только о Верочке. Был в детском доме еще один мальчик, чьи перспективы устройства в семью тоже вызывали большое сомнение. О его переводе в специальное учреждение поговаривали уже давно. На самом деле переводить его никто никуда особо не хотел. Непростой мальчик, конечно, не очень здоровый. Время от времени случались у него кризисы, воспитатели начинали жаловаться, вопрос поднимался и… снова затухал. А теперь вот еще и Верочка. Два ребенка, которые не подлежат устройству в семью, — уже многовато. Судя по всему, перевод детей был только вопросом времени.

Верочка вернулась в детский дом. Была она после больницы тихая, вялая. Много спала, иногда днем. Аня видела Верочку часто — она приходила на детский этаж и продолжала делать фотографии. Поймала себя на мысли, что Верочку она фотографирует больше, чем других детей. Это и воспитатели заметили.

— Ну что, приехали уже на «мерседесе»? — спросила как-то воспитательница Аню.

— На каком «мерседесе»? — Аня не поняла, о чем идет речь.

— Ну как же, — воспитательница явно посмеивалась, — нашей прынцессе самую лучшую семью найдут, Вы так о ней хлопочете!

Сначала Аня расстроилась: «мерседес» какой-то выдумали, да и о какой «лучшей семье» может идти речь, если ребенка вот-вот переведут в специнтернат. Немножко подумав, Аня расстраиваться перестала. «Это ничего, что они ехидничают, — рассуждала она, — зато теперь они знают, что Верочка „под присмотром“». Аня перестала скрывать свой интерес к Верочке. Она стала потихоньку задавать вопросы.

— А что, Верочку теперь нельзя устраивать в семью? — спрашивала она у сотрудников Службы по устройству.

— Почему нельзя? — удивлялись «зубры» семейного устройства, находившие семьи и для таких детей, которые считались «абсолютно бесперспективными».

— Ну как же, Валентина вот рассказала, что врач из психоневрологии про Верочку думает, — Аня очень волновалась.

— Мало ли что врач думает, — коллега из службы по устройству явно не придавала большого значения этой информации. — Врачи в больнице видят состояние ребенка, — объяснила она Ане, — но они не видят, как меняется ребенок в семье.

Коллеги, которые занимались устройством детей в семью, рассказали много интересного. Такого, что не описано ни в одном учебнике, что не поддавалось никакой ученой логике. Бывало, что самый безнадежный ребенок, обремененный не одним диагнозом, менялся просто от того, что кто-то начинал о нем заботиться. Аня узнала историю про мальчика, который попал в детский дом в одиннадцать лет. Он не умел ни читать, ни писать и забивался под стол. Он кусался и царапался. «В семью? — эта мысль вызывала у кого-то раздражение, а кого-то — насмешку. — Если только в семью кандидатов психологических наук, которые готовы посвятить свою жизнь изучению необычного случая». Мальчика взяла в свою семью обычная женщина. Он научился читать и писать, он закончил школу, поступил в колледж, работал, у него была девушка.

«Есть вещи, о которых врачи не знают», — сказала Ане коллега. И тут же спросила:

— А тебе Верочка нравится?

— Мне нравится, — честно призналась Аня с некоторым душевным трепетом. Почему-то было неловко признаваться в том, что ей нравится такой вот ребенок — нескладный, нездоровый, по всем статьям «неправильный».

— Ну вот видишь, — сделала та свои выводы, — тебе понравилась, значит, и еще кому-то понравится.

Эта мысль почему-то поразила Аню. Действительно, получается, что для начала достаточно одного человека, который просто не отвергает ребенка. А глядя на него, и другие начинают смотреть на этого ребенка уже немного другими глазами. И если сами и не находят в нем никаких особых достоинств, то, по крайней мере, допускают мысль, что эти достоинства могут быть.

Аня стала приходить к Верочке «в гости». Если возникал перерыв в работе, просто спускалась на детский этаж и проводила там какое-то время. Она не делала ничего специально, просто садилась рядом с девочкой и смотрела, чем та занимается. Верочка перебирала игрушки, лежащие на полу, или водила цветным карандашом по листу бумаги, что-то бормоча себе под нос. Иногда вскакивала, бежала куда-то, потом возвращалась, что-то объясняя и размахивая руками. Речь у Верочки была не очень внятная. Во-первых, говорила она быстро, торопилась что-то объяснить, и язык явно не успевал за прихотливым течением мысли. Во-вторых, Верочка не выговаривала некоторые буквы, что, впрочем, для ребенка ее возраста было вполне естественно. В-третьих, она немножко «гнусила», не то из-за постоянной простуды, которая никак не проходила, не то еще почему-то. Ну а еще у нее был парез лицевого нерва, и когда она говорила, нижняя губа упорно съезжала с одной стороны вниз.

Аня вслушивалась в Верочкину речь. Не все удавалось понять, но это и не было так уж важно. Важно было кивать, и соглашаться, и держать Верочку за руку, и отвечать что-то, поймав какое-то слово, обрывок Верочкиного рассказа, и изумиться, и восхититься, и спросить, а что же было дальше? Собственной Аниной дочке было три с половиной года, а Верочке — пять. Аня не замечала большой разницы. Та же болтовня, те же эмоции. Правду говорят специалисты, что детдомовский ребенок обычно на два года «младше» своего возраста. Так оно и было, Верочка и говорила, и вела себя как трехлетняя.

Воспитатели на Верочку жаловались. Верочка ходит, не видя ничего вокруг. Вчера чуть не наступила на другого ребенка. Верочка бегает как ненормальная, сшибая все на своем пути. Верочка не спит полночи. И может встать и зажечь свет в комнате. Поэтому другую девочку из комнаты отселили и Верочка теперь спала одна. Верочка укусила воспитательницу. Ане не очень-то нравилась эта воспитательница. Иногда та говорила такие вещи, что Ане самой хотелось ее укусить. Во всяком случае, она прекрасно понимала Верочкины чувства.

Самым ужасным происшествием была перевернутая тарелка с супом. Верочка очень плохо кушала. Она подолгу сидела над тарелкой с супом, плюхая ложкой и смеясь. Другие дети, глядя на Верочку, тоже начинали плюхать ложками и смеяться. Взрослым это не нравилось. Ане это тоже не нравилось, но она считала, что если ребенок не хочет есть именно суп, то и не надо. Но в этом «государстве» Аня права голоса не имела. Взрослые старались уговорить Верочку есть суп. Воспитатели старались, врач старался. Верочка отказывалась. Однажды она подняла тарелку с супом и перевернула себе на голову. «Ненормальная» — слово, мелькавшее время от времени, теперь приклеилось к Верочке накрепко. «Ненормальная». Это был не диагноз. Это был приговор.

Аня рассказывала дома про Верочку. Ничего особенного, просто рассказы о том, что происходит на работе. Муж слушал с интересом. Сопереживал. Впрочем, он всегда сопереживал тому, что делала Аня, и с интересом слушал. У Ани стала проскальзывать мысль, что муж тоже мог бы познакомиться с Верочкой. «Твоя Верочка, видимо, неординарная личность», — говорил муж Кирилл. «Хочешь, я тебе ее покажу?» — спрашивала Аня. «Нет», — отвечал муж и хмурился.

Про тарелку с супом Аня рассказывала ему, чуть не плача. Она почему-то ожидала, что Кирилл тоже сейчас скажет, что Верочка ненормальная, и посоветует Ане перестать морочить себе голову и тратить время на «ненормального» ребенка. Реакция мужа на рассказ Аню обескуражила. Выслушав про перевернутый суп, Кирилл громко и от души расхохотался.