Новый американский молитвенник

— Я могу организовать аванс, — предложила Сью. — Не знаю, правда, насколько большой. По сути дела, можно претендовать на шестизначную цифру, но с бухгалтерией не поспоришь. Так что, я думаю, не больше пятидесяти.

— Я что, и правда скоро буду стоить миллион? — спросил я ее.

— Половину точно.

— И как скоро мы можем получить деньги?

— Заявку напишу в понедельник. Может, недели через три.

Отец стоял, опустив глаза в пол и держа бейсболку на уровне пояса. Он напомнил мне раба перед судом своего господина или батрака, пришедшего к помещику просить милости. Мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы он не был таким зажатым, но я не мог ни двинуться, ни слова сказать, подчиняясь отношениям, установленным между нами давным-давно.

— Мы благодарны, — сказал он. — Правда благодарны.

— Сыновний долг, — ответил я.

— Нету у тебя перед нами никаких долгов.

— Вы меня вырастили. Уже за одно это я в долгу перед вами.

Что-то внутри него как будто окаменело.

— Нам с тобой всю жизнь наплевать было друг на друга, тебе и мне. А теперь вот я стою тут с протянутой рукой. Черт, я… — И он с размаху нахлобучил бейсболку себе на голову. — Неловко мне.

Я не знал, что еще сказать. Та слабая эмоция, которая владела мной с самого начала нашей встречи, из удивления переросла в тихую грусть, но оставалась по-прежнему слабой, как бывает, когда смотришь рекламный ролик какой-нибудь благотворительной организации, занимающейся детьми из Третьего мира, и слезы наворачиваются на глаза, особенно если дело к ночи и ты уже успел пропустить стаканчик-другой, но стоит начаться «Футбольному вечеру в понедельник», и намерение помочь несчастным сироткам растворяется в небытии.

— Ну ладно, пошел я. — Он поддернул штаны и стал застегивать куртку.

— Оставь свой адрес.

Я пошарил в карманах в поисках ручки и, ничего не найдя, попросил Сью записать его координаты. Он склонился над ее плечом и с большим трудом продиктовал по буквам название своей улицы — Коринтиан-уэй. С ошибкой.

— Ты только не думай, — сказал он мне потом. — Мы больше тебя ни о чем просить не будем.

— Все нормально, обращайтесь. Чем смогу — помогу.

Он открыл дверь, бросив на меня последний, безразличный серый взгляд. Гул в коридоре стих. Охрана сделала свое дело.

— Я женился, — сказал я. — Ее зовут Тереза. Мы живем в Аризоне.

— Я передам матери, — ответил он. — Думаю, она обрадуется.

Когда дверь за ним закрылась, я с удивлением обнаружил, что стою, а не сижу, — пока он был в комнате, я не соображал, что делаю. От тишины звенело в ушах. Я опустился на крайний стул какого-то ряда. В голове плескался серый осадок нашей встречи, хотелось плакать, но я чувствовал, что в этот раз, как и во все другие, не заплачу. Семья всегда занимала в моих мыслях место значительное, но неопределенное, словно туманная дымка, которая застит взор, но кардинального изменения погоды не предвещает.

Сью стояла передо мной со скрещенными на груди руками.

— Ты меня слышишь?

— Да, все в порядке, — ответил я, хотя ее слова доходили до меня только наполовину.

— Эй? Вардлин?

Я посмотрел на нее.

— Ты какой-то заторможенный, — сказала она. — Значит, тебе нужно… что? Покататься на пони? Или уколоться?

— Как насчет пропустить пару стаканчиков?

— Никуда не уходи.

Сью подошла к двери и поговорила через щель с Джин Сингер. Складки темно-красных драпировок, как я заметил, заколыхались.

— Водка на горизонте, — сказала она, возвращаясь.

— Наш разговор, наверное, показался тебе чертовски странным.

— Ну, вообще-то это не мое дело, но… да. Можно и так сказать.

— Богом клянусь, они меня, наверное, из детдома взяли. Они всегда это отрицали, но, черт побери, как еще все это можно объяснить.

Сью присела рядом.

— Наверное, ты думаешь, что в детстве меня избивали. He-а. Просто я был как подкидыш. Мальчик, который вырос с волками. Нет, они вообще-то неплохие люди. Может быть, даже хорошие. Наверняка. Но они все одинаковые. Брат с сестрой, родители. Не слишком умные. Да нет, это еще мягко сказано. Просто тупые. Брата с сестрой выгнали из школы. А меня за успехи перевели на один класс вперед. Даже когда я был совсем маленьким, они смотрели на меня так, будто в толк взять не могли, что я за хреновина такая. У меня не было с ними контакта. Я до сих пор уверен, что они меня побаивались. Так что, когда я ушел из дому, они наверняка вздохнули с облегчением. — Я откинулся на спинку стула и вытянул вперед ноги. — И я тоже.

— А мне показалось, что какой-то контакт все же был.

— Я чуть со стула не упал, когда его увидел. Но что меня больше всего поразило, так это как мало всего случилось с ними за это время.

Сью обняла меня за плечи и слегка встряхнула, и я почувствовал, как ее грудь прижалась к моему плечу.

— Ну и ладно, — сказал я. — К черту.

Она убрала руку и вздохнула.

— Если хочешь, я могу отменить вечеринку.

— Ну нет, а как же насчет надрать задницу Роджеру Эберту?

Сью сделала вид, что сердится, и посмотрела на меня с дерзким вызовом.

— Жить будет, обещаю, — сказал я. — Но посмотреть на его корчи будет приятно.

Принесли выпивку. Две двойных водки для меня и бокал шардоне для Сью. Я залпом опрокинул в себя первую порцию и прижал ледяной стакан к пылающему лбу. Сью пристально наблюдала за мной через розоватую призму своего бокала.

— Ты необычный парень, Вардлин, — сказала она. — Не думаю, чтобы мне встречался кто-нибудь, хотя бы отдаленно похожий на тебя.

Я взял второй стакан и пригубил, чувствуя, как кусочек льда тает у меня на языке, пока тепло первой порции медленно растекается в животе и проникает до костей. Алкоголь возродил меня к жизни, помог прояснить некие непреложные основы.

— Спорю, что встречала, — отозвался я, — просто не знала, что они такие.

Глава 9

Мне нравилось выступать, потому что толпа, казалось, сливалась в одного человека, и я говорил легко, без всякого напряжения, как будто объяснял суть нового стиля какому-нибудь зэку из Уолла-Уолла, который принес пять пачек «Мальборо» в уплату за то, чтобы получить работу на кухне или письмо от подружки. Как и в те времена, я забывал обо всем, увлеченно сочиняя молитвы для отдельных людей, и почти не обращал внимания на вардлинитов, которые в своих черных одеждах и с пугающе сосредоточенными взглядами выделялись на фоне пестро разряженной толпы, словно передовой отряд какой-то революции. Но в тот вечер, когда я под аплодисменты зрителей вышел на сцену и открыл рот, чтобы произнести заготовленную фразу, все вдруг показалось мне похожим на сон, в котором обнаруживаешь, что твоя одежда тебе не по размеру. Вместо того чтобы установить с аудиторией контакт, я слышал раскаты собственного голоса и видел, как вздрагивают люди от моих слов, как содрогается их плоть и расширяются зрачки, точно они наглотались яду. В конце концов эффект мне даже понравился. Хотелось усилить его, хотелось наблюдать его снова и снова. Позже я понял, что это отчуждение от окружающих, испытанное мной тогда, вполне могло означать конец тяги к доброте и служению другим, которую я выработал у себя в тюрьме с единственной целью — выжить, замаскировав ею разрушительные черты своего характера, в особенности внутреннее безразличие, прорывавшееся иногда вспышками насилия. Теперь, когда я мог поступать как мне заблагорассудится и оставаться относительно безнаказанным, нужда в маскировке отпала. И хотя тогда я вряд ли смог бы объяснить все это словами, в глубине души я понимал, в какую игру ввязался. Глядя на публику со стороны и чуть сверху, я пришел к убеждению, что эти люди жаждут подчиниться мне. За этим они и приходят. Сидят себе рядами, точно яйца в картонке, и каждому не дает покоя мысль — а что, если под его тонкой скорлупой прячется золотой приз? Поддерживать и укреплять их самообман — моя работа, мой долг. Поняв это, я их слегка возненавидел. Хотя нет, сказать по правде, больше, чем слегка.