Особые отношения

— Так я и знала! — вздыхает Зои. — И это выясняется, когда я только вернулась в мир живых.

Я встаю и протягиваю Зои руку, чтобы помочь ей подняться.

— Добро пожаловать назад, — говорю я.

Поскольку мы находимся в центре молодежной Христианской организации, здесь нет модного безалкогольного бара, и мы отправляемся выпить кофе в пончиковую «Данкин Донатс», которые настолько густо разбросаны по Уилмингтону, что можно с порога одной доплюнуть до двери соседней. Зои едет за мной на своей машине и паркуется рядом.

— Ничего себе номерок, — произносит она, когда я выбираюсь из машины.

Номер моей машины «Ви-Эс-66». В Род-Айленде престижно иметь двухзначный номер. Есть те, кто завещают свои двух-и трехзначные номера близким. В свое время бывший губернатор внес в предвыборную программу пункт о борьбе с подкупом чиновников с целью получения престижных номерных знаков. Если на твоей машине твои инициалы и двухзначный номер, как у меня, скорее всего, ты большая шишка. Я не шишка, но я умею устраиваться в жизни. В день, когда я должна была регистрировать машину, я купила каждому инспектору по упаковке пива и спросила, чем они могут мне помочь.

— Друзья — это сила, — отвечаю я.

Мы входим в пончиковую, заказываем ванильный латте и занимаем столик в глубине зала.

— К которому часу тебе на работу? — спрашивает Зои. Мы уже перешли на «ты».

— К восьми. А тебе?

— Тоже. — Она делает глоток кофе. — Сегодня я работаю в больнице.

При упоминании больницы между нами повисает молчание — воспоминание о том, что ее увезли на «скорой» с собственной вечеринки, словно наброшенная на нас сеть. Я кручу крышку своего стаканчика. Несмотря на то что я каждый день консультирую детей, в присутствии Зои я испытываю неловкость. На самом деле я не понимаю, зачем пригласила ее выпить кофе. Мы ведь практически ничего друг о друге не знаем.

Несколько месяцев назад я прибегла к услугам Зои в качестве музыкального терапевта для мальчика-аутиста. Он уже шесть лет учился в школе и ни разу, насколько мне было известно, не сказал ни слова ни одному из учителей. Его мать услышала о музыкальной терапии и попросила меня попытаться найти специалиста, чтобы поработать с ее сыном. Я вынуждена признать, что, познакомившись с Зои, не ждала особых успехов от этих сеансов. Она немного выпадала из времени, что ли, — как будто ребенка семидесятых забросили в новое тысячелетие. Но через месяц мальчик уже играл с Зои импровизированные симфонии. Его родители считали Зои гением, а директор моей школы считал меня умницей за то, что я ее нашла.

— Послушай, — прерываю я затянувшееся неловкое молчание. — На самом деле я не знаю, что сказать о ребенке.

Зои поднимает на меня глаза.

— И никто не знает.

Она проводит кончиком пальца по пластиковой крышечке стаканчика. Я решаю, что пора закругляться, уже собираюсь взглянуть на часы и воскликнуть, что опаздываю, как она продолжает:

— В больнице была распорядитель из морга. Она вошла в палату — уже после всего — и спросила у нас с Максом, что мы намерены делать с телом. Будем ли мы делать вскрытие? Решили ли мы, какой гробик заказать? А может быть, мы хотим кремировать тело? Она сказала, что мы можем забрать его домой. И похоронить, я не знаю, у себя на заднем дворе. — Зои смотрит на меня. — Иногда мне снятся кошмары. Что мы его хороним, а потом в марте тает снег, я выхожу на улицу и вижу на месте захоронения кости. — Она промокает глаза платком. — Прости. Я никому этого не говорю. Я никогда и никому об этом не говорила.

Я знаю, почему она мне открылась. По той же причине, по которой дети приходят ко мне в кабинет и признаются, что после каждого приема пищи идут в туалет и насильно вызывают у себя рвоту, или вскрывают себе вены острой бритвой, лежа в одиночестве в ванной. Иногда легче поговорить с незнакомым человеком. Суть в том, что как только ты выворачиваешь свою душу наизнанку, твой визави тут же перестает быть безликим незнакомцем.

Однажды, когда Зои работала с мальчиком-аутистом, я наблюдала за ее сеансом. «Необходимо с помощью музыки оказаться в том месте, где находится пациент», — объяснила она и, когда он пришел, отводила глаза и не навязывала контакт. Вместо этого она вытащила свою гитару и стала наигрывать и петь для себя. Мальчик сел за пианино и начал зло бить по клавишам в арпеджио. И каждый раз, когда он делал паузу, она исполняла те же яростные аккорды на гитаре. Сперва он не реагировал на ее действия, но потом начал делать паузы чаще и ждать, когда она вступит с ним в музыкальный диалог. Я поняла, что они ведут беседу: сначала его фраза, потом ее. Они просто говорили на другом языке.

Возможно, именно этого и не хватало Зои Бакстер — нового способа общения. Поэтому она перестала опускаться на дно бассейна. Поэтому она улыбалась.

Надо внести ясность: я тот человек, который покупает поломанную мебель, потому что уверен, что может ее починить. Я даже борзую себе брала, которую «отправили на пенсию» с ипподрома. Я патологически люблю все чинить, что и объясняет выбор профессии — школьный психолог, потому что, Бог свидетель, дело тут не в деньгах и не в удовлетворении от работы. Поэтому я совершенно не удивилась, когда с Зои Бакстер сработал мой инстинкт и мне захотелось собрать ее в единое целое.

— Распорядитель из морга… — качаю я головой. — А я считала, что моя работа полный отстой.

Зои смотрит на меня, и у нее из горла вырывается смешок. Она прикрывает рот рукой.

— Не стыдись своего смеха, — негромко успокаиваю я.

— А мне стыдно. Как будто для меня все произошедшее пустяки. — Она качает головой, и внезапно ее глаза наполняются слезами. — Извини. Ты не для того сегодня утром пришла в бассейн, чтобы все это выслушивать. Вот так свидание!

Я тут же замираю. Откуда она знает? Что именно ей известно?

А какое это имеет значение?

Я думала: в таком возрасте, когда тебе уже тридцать четыре, тебя мало волнует мнение окружающих. Похоже, все дело в том, что, обжегшись на молоке, дуешь и на воду.

— Какая удача, что мы случайно встретились, — слышу я свой голос. — Я как раз собиралась тебе звонить.

«Неужели?» — молча удивляюсь я: к чему это я клоню?

— Неужели? — удивляется Зои.

— У нас есть девочка, страдающая депрессией, — объясняю я. — Она то и дело попадает в больницу, забросила школу. Я хотела, чтобы ты поработала с ней.

На самом деле, если честно, я совсем не думала о Зои и ее музыкальной терапии, по крайней мере, применительно к Люси Дюбуа. Но сейчас, когда я произнесла эти слова, они обрели смысл. С этой девочкой, которая дважды пыталась покончить с собой, ничего не помогало. Ее родителей — настолько консервативных, что они не позволяют Люси обратиться к психиатру, — еще придется убедить, что музыкальная терапия — это не современное колдовство.

Зои молчит, но я вижу, что она размышляет над моим предложением.

— Ванесса, я уже говорила тебе: не нужно меня спасать.

— А тебя никто спасать не собирается, — отвечаю я. — Я просто прошу, чтобы ты спасла другого человека.

В тот момент мне кажется, что я говорю о Люси. Я даже не понимаю, что имею в виду себя.

В годы своего детства в южных окрестностях Бостона я разъезжала по соседним улицам на желтом велосипеде с блестящими лентами и про себя отмечала дома, где, по моему мнению, жили красивые девочки. В шестилетнем возрасте я искренне верила, что Кэти Уиттайкер с золотистыми волосами и созвездием веснушек однажды выйдет за меня замуж и и мы будем жить долго и счастливо.

Я не помню, когда в действительности поняла, что остальные девочки мечтают совершенно об ином, поэтому стала повторять за другими второклассницами, что по уши влюблена в Джареда Тишбаума, который был невероятно крутым, играл за футбольную команду и каждый день надевал в школу одну и ту же джинсовую куртку, потому что однажды в аэропорту у терминала выдачи багажа ее коснулся известный актер Робин Уильямс.